Каков есть мужчина - [97]

Историческая – его любимое слово.

Ларс знает, что Александр считает себя исторической фигурой. Он любит говорить об исторических перспективах с позиции непосредственного участника. Однажды он спросил, каким, на взгляд Ларса, он останется в истории?

Ларс не знал, что на это ответить. После секундного замешательства он отделался затертым софизмом: «Смотря кто будет писать историю».

Как раз тогда – несколько лет назад в Давосе – Александр поделился с ним своими планами написать монументальный многотомный труд о своей жизни и времени.

До сегодняшнего дня, насколько известно Ларсу, он еще не приступил к этому.

Теперь он рассказывает о своем дяде. Ларс уже слышал об этом человеке. Офицер КГБ – человек, посылавший людей на смерть во время чисток тридцатых и сороковых годов. Однако – Ларс это знает – Александр восхищается им.

– Когда был мальчишкой, я считал его просто старым пердуном, – говорит Александр. – Старомодным, ты понимаешь.

– Да, – говорит Ларс, стараясь казаться внимательным слушателем.

– Он носил старомодную шляпу, – говорит Александр.

– Да?

– Стрижка была дерьмовая. Вот и все, что я думал о нем. Только потом я понял, что у него в душе было железо. Он был сильным. Когда ветер подул в другую сторону, в пятидесятые, он оказался в трудном положении.

– Не сомневаюсь…

– Сталин ведь был его кумиром, – продолжает Александр, пока Марк приближается к столу с кофе. – Он боготворил его. Искренне.

– Да, были такие.

– А потом Хрущев выступил с этой речью.

– Да, так называемый закрытый доклад, – говорит Ларс.

– И всем вроде полагалось сказать, что они сожалеют о прошлом и что Сталин им никогда не нравился. Ну а он не стал такого говорить. Притом что понимал: его могли убить. Все равно не стал. Прямо как в конце «Дон Жуана», когда перед ним разверзается ад, а он ни в чем не раскаивается. Он не стал лицемерить. Ты понимаешь?

Ларс молча кивает.

– Мой отец, тот покаялся, – роняет Александр.

– Да?

– О да.

Марк налил им кофе и тихо удалился.

– Мой отец покаялся. А дядя – его звали Александр, как меня, – не каялся. Он не считал, что был в чем-то не прав. Вот его враги были не правы, так он считал. Он считал, что история на его стороне. Хотя это было не так. В конце концов он покончил с собой, – говорит Александр. – Самоубийство.

– Я сожалею об этом.

Александр устало пожимает плечами.

– Он уже был старым. Ему больше незачем было жить, – говорит он. – Он всю свою жизнь посвятил делу коммунизма. В этом была вся его жизнь. Больше у него ничего не было.

Ларс задумчиво кивает.

– Что еще у него осталось, чтобы жить? – спрашивает его Александр с нажимом.

– Ничего, полагаю, – говорит Ларс.

Александр кивает и прикусывает сигару.

– Ничего, – говорит он. – Все было кончено. Вот так.

Утром по правому борту проплывает Капри. Неаполь скрыт завесой смога. Ларс, одетый в банный халат с логотипом «Европа», смотрит в сторону берега со своего маленького балкона. Воздух мягкий, свежий. Спалось ему неважно. Перебрал марочного вина и довоенного арманьяка прошлым вечером. А потом, когда вернулся в свою каюту, он нашел среди сотен фильмов в мультимедийном центре «Ностальгию» Тарковского. И начал смотреть. Было странно слышать, как шведский актер Эрланд Юзефсон, хорошо знакомый ему, говорит по-итальянски, в дубляже. Он заснул, не досмотрев и до середины.

Раздается стук в дверь.

Это Марк.

Он говорит, что Александр приглашает Ларса к завтраку.

Зря Ларс надеялся избежать этого.

– Благодарю, – произносит он. – Скажите ему, я скоро буду.

Когда через полчаса он выходит к завтраку, Энцо сообщает Александру, что они подойдут к Монте-Карло около полуночи.

Ларс садится. На нем свитер, а волосы его еще влажные после душа.

– Мне позвонили сегодня утром, – говорит Александр, когда Энцо уходит, – от моего адвоката в Лондоне.

Голос у Александра нерадостный.

Ларс, жевавший яичницу, сразу настораживается.

Александр продолжает:

– С ними связались адвокаты Ксении насчет ее требований.

– Да? – Ларс продолжает есть. – Что у них?

– Два дома…

– В Лондоне и Сен-Бартелеми?

– Да.

– И?..

– И двадцать пять миллионов, – говорит Александр.

– Стерлингов?

– Да.

– Это невозможно. – Ларс подносит вилку с яичницей ко рту. – Вы будете бороться?

Александр кивает. Он пьет какой-то шипучий напиток – вероятно, у него тоже похмелье. Так или иначе вид у него такой, будто он почти не спал. Или совсем не спал.

– Это ведь только первый выстрел, – говорит Ларс. – Они хотят получить больше десяти, так что просят двадцать пять. Они успокоятся на пятнадцати. Даже это слишком много. Боритесь, – советует он. – Не уступайте больше десяти.

– Я буду бороться, – кивает Александр.

Ларс принимает чай от стюарда с подносом.

– Не уступайте больше десяти, – повторяет он.

Чай совершенно экстраординарный, самый изысканный из всех, какие ему доводилось пробовать, – это что-то небывалое, словно и не чай вовсе, а нечто более утонченное, нежное, более насыщенное.

– А ей известно, – спрашивает он, – о вашем… расстроенном положении дел?

Пару секунд Александр не отвечает. Он смотрит на море, на волны, набегающие одна на другую, устремляясь к серому горизонту.

– Я не знаю, – отвечает он.