Каков есть мужчина - [100]

равным.

– Я буду то же, – говорит он метрдотелю, и их проводят вниз, по устеленным темным ковром ступеням, к их столику.

– Ужасно, – замечает Эдриан с негодованием по поводу судебного процесса Александра. – Никогда не слышал ничего подобного. Мне стало стыдно быть британцем.

– Со мной все кончено, Эдриан, – говорит Александр.

– Нонсенс. Не надо говорить так, Шурик. – Эдриан просматривает карту вин. – Ты принял удар, – улыбается он Александру. – Ты снова встанешь на ноги в два счета.

– Все не так просто, – возражает Александр.

– Ты один из великих людей нашего времени, Шурик.

– Я думал так когда-то.

– Так же думай и сейчас.

– Я бы хотел.

– Посмотри, ты многого достиг.

Предполагая, что еду оплатит, по обыкновению, его друг, Эдриан просит сомелье принести им «Лафон Перрье 2005». Довольный, он снимает очки.

Александр, хмурый как туча, говорит:

– Мне шестьдесят пять лет, и я больше не знаю, что мне делать. Я просто не знаю, что делать. Такое чувство, словно все для меня кончено.

– Скажи мне, – просит Эдриан, после короткой паузы, убирая в карман очки, – есть у тебя хобби?

– Хобби?

– Да. Ну, знаешь.

– Нет, – отвечает Александр.

У него никогда не было хобби – в справочнике «Кто есть кто» в графе «Интересы» он написал «благосостояние и власть».

– Я предлагаю найти себе хобби, – советует Эдриан. – Займись хотя бы садом. А ты знал, – спрашивает он, подмигивая, – что в преклонные годы Иосиф Сталин больше занимался выведением идеальной мимозы, чем разжиганием глобальной революции?

– Нет, я этого не знал, – признается Александр.

– Он проводил большую часть времени в своем саду на Черном море, выращивая мимозы, а империей управлял в основном Берия.

– Я этого не знал, – повторяет Александр.

– Это совершенно естественно, – говорит Эдриан. – Тебе пора остепениться. Мне самому надо сбавить темп немного, – признает он, в то время как им подают холодные закуски.

– Как-то вышло, – произносит Александр с потерянным видом, – что я утратил смысл жизни. Ты понимаешь?

Эдриан улыбается:

– Кому нужен смысл, когда у тебя есть sufflé Suissesse?

Александр тоже пытается улыбнуться.

А сам думает, знает ли Эдриан, что он практически банкрот. Что его империи больше нет. Эдриан принимается за суфле, и по нему никак не скажешь, что он это знает. Хотя даже если знает, разве он даст это понять? Александр тоже берет вилку. Такие уж эти англичане – никогда не поймешь, что творится у них в голове, что скрывается под их мягкой, ироничной манерой держаться. А знают ли они сами себя?

Он пытается есть суфле. Но вскоре кладет вилку рядом с тяжелой, дорогой тарелкой и просто ждет, пока доест Эдриан.

– Что-то с ним не так? – спрашивает Эдриан, продолжая есть.

– Нет, суфле отличное. Просто я не голоден.

– О?

Александр снова пытается улыбнуться.

– Ты как, приятель? – спрашивает Эдриан. – Ты какой-то бледный.

– Я устал.

– Да, ты выглядишь слегка уставшим. Чем занимаешься? Расскажи мне.

Не в силах думать ни о чем другом, Александр сообщает:

– Ксения уходит от меня.

Эдриан сочувственно морщится:

– О, мне так жаль.

Им приносят тюрбо в чесночном соусе. Рядом с Эдрианом ставят «Лафон Перрье». Александр просто смотрит на мертвую рыбу у себя на тарелке, пока Эдриан энергично разделывает свою серебряным ножом и вилкой.

Глава 5

Эмплтон-хаус на окраине Оттершо в Суррее с улицы не виден. Только высокая стена и верхушки деревьев с облетевшими листьями в знаменитом дендропарке. Они прибывают в сгущающихся сумерках. Длинная подъездная дорожка плавно поворачивает и приводит их к гравийной площадке перед поместьем – «Сэр Эдвин Лаченс[72], 1913», – где «майбах» и «рейнджровер» останавливаются.

– Мы на месте, сэр, – говорит водитель через интерком, на случай, если хозяин заснул.

Александр не заснул. Он просто сидит в беззвучном, мягком салоне «майбаха» и не хочет выходить. На секунду он даже подумывает, не сказать ли водителю ехать назад в Лондон.

– Мы на месте, сэр, – снова слышит он.

Голос у водителя уставший. Он за рулем с раннего утра, ждал его прилета в Фарнборо.

По идее, сейчас должен кто-то выйти из дома с зонтиком, открыть ему дверцу и держать зонтик над ним, пока он шел бы по мокрому гравию к дому, в двухсветный холл.

Однако вся прислуга сейчас в отпуске или в лондонском доме.

Так что дверцу «майбаха» ему открывает Мадис, он же проводит его в дом и, отключив сигнализацию, включает в холле свет.

Напоследок он спрашивает, не нужно ли ему чего-нибудь.

– Нет, – отвечает Александр.

– Я буду в квартире, – говорит Мадис, – если вам что-нибудь понадобится.

Мадис живет в квартире с отдельным входом, сбоку дома, где раньше располагалась конюшня.

– Хорошо. Спасибо, Мадис, – кивает Александр.

Оставшись один, он снимает с шеи шарф и садится в холле.

Он закрывает глаза и пытается ни о чем не думать.

Любая его мысль, дойдя до своего предела, причиняют ему боль.

Как лицо Адама Спасского, как его улыбочка, когда судья огласила решение.

Его мысли переходят от невыносимого унижения того момента к сухому факту его разорения. И снова – к унижению. Он разорен. Больше как будто ничего не осталось – только унижение и бедность.

Он сумел бы пережить потерю денег, думает он, если бы не это унижение. И сумел бы пережить унижение, если бы у него остались деньги, хотя потеря денег