Какая у вас улыбка! - [26]

Я не люблю ни книг по этой специальности, ни самой работы, ни разговоров о ней. Я прихожу домой, и бабушка просит: «Расскажи, что у вас сегодня на заводе было?» Я напрягаю память, но ничего интересного вспомнить не могу.

На днях один из ребят рассказывал остальным, как он однажды по ошибке вместо лампы шесть эн два пэ воткнул в схему шесть жэ один жэ, и как потом подключил эту схему к осциллографу, и как

у него глаза полезли на лоб, когда он увидел, какую кривую пишет экран…

Как хохотали над его ошибкой! А когда он сказал, что сначала решил, что у него пробит дроссель, то все чуть не повалились на пол, кричали: «Так если б дроссель, у тебя б верхушки синусоиды срезало!», — а потом один предложил, корчась от смеха: «Ты б еще конденсатор параллельно к лампе подсоединил!»— Тут уж все завизжали от восторга, представляя, что тогда было бы.

Вот такой у них юмор. Свой. И я его совсем не понимаю. Чтобы его понимать, нужно изучить тысячи формул и схем. Я смотрел, как они смеются, и думал: сколько скучнейших книг надо прочитать, чтоб иметь возможность так веселиться!

С каждым днем я все больше задумываюсь над тем, кем же мне суждено стать. Ну, хорошо, говорю я себе, тебе не понравилось работать в Доме культуры, это не для тебя, и в типографии корректором тоже оказалось не для тебя, но вот уже третья работа, и тебе опять скучно. Но, может быть, тебе везде будет скучно — так что же, всю жизнь ты и будешь прыгать с места на место? Ведь есть, наверное, люди, которым не очень нравится их работа, но они все же работают, и не день, не два, а годы, десятилетия, до самой пенсии, и ничего с ними не случается, они даже бывают иногда довольно веселыми, особенно после работы…

Одного такого я знаю. Он живет в нашем доме, и летом я каждый день вижу его во дворе, где он за столиком в своей компании играет в домино. Ему за пятьдесят, и каждый раз, выходя вечером в майке из своей квартиры и направляясь к столику, он кричит своим друзьям, которых не видел со вчерашнего вечера: «Осталась тыща пятьсот семь-десять восемь дней». И друзья встречают его слова радостным хохотом — опять юмор, который мне недоступен, хотя в этом случае я хорошо знаю, о чем идет речь. Этот мужчина считает дни до пенсии. Их еще очень много, но он держит все в уме, каждый день вычитает по маленькой единице и объявляет друзьям. С каждым днем ему все радостнее жить, он не любит свою работу, зато у него есть ожидание счастливого будущего, которого, кстати, нет у тех, кто свою работу любит.

Так вот, я иногда говорю себе: может быть, стоит сидеть и проверять конденсаторы? А вечером сообщать бабушке: «Осталось еще пятнадцать тысяч дней!». Или сколько там. Надо подсчитать.

Конечно, можно было бы тешить себя приятной мыслью: мол, и у тебя есть талант, не меньший, чем у ребят из цеха, только он еще не проявился, ты подожди немного, глядишь, и проявится… Но прав был редактор газеты, когда говорил мне, что талант, если он есть, обязательно подпирает. Талант свербит.

Я серая, заурядная личность — пора сказать себе это прямо и примириться. И жить спокойно среди людей. Таких большинство, вместе нам будет довольно весело. Никто еще не умирал оттого, что он заурядный.

Иногда едешь в троллейбусе и видишь какого-нибудь мужчину с женой. И такое у него неприметное и равнодушное лицо, такое затертое и безразличное, что удивляешься и думаешь о жене: «Как она отличает его от остальных?».

Лет через тридцать какой-нибудь парень подумает так и обо мне. Нужно быть готовым к этому, не строить напрасных иллюзий.

Или: есть люди, с которыми поздороваешься один раз, а потом встретишь опять — и снова поздороваешься. Потому что уже забыл, что виделся с ними. И в третий раз увидишь — опять поздороваешься.

Вероятно, и я стану одним из тех людей, с которыми здороваются по три раза в день. Скорее всего.

Уже осень, но иногда выпадают совсем теплые дни. В прошедшее воскресенье было почти жарко. Я залез на крышу дома и лежал там в одних трусах — загорал. Смотрел в небо и вдруг увидел маленькую полупрозрачную точку. Сначала я подумал, что это пылинка, но она была всюду, куда я ни смотрел, и не исчезала, сколько я ни моргал. И тогда я понял, что она внутри моего глаза и что я буду ее видеть всю жизнь.

Теперь я всегда узнаю себя. Посмотрю в небо — если есть точка, значит, это я. Если же нет — значит, смотрит кто-то другой.

8

Произошла крупная неприятность. Началась она неприятностью для всех, потом только для меня и Игрека, а кончилась для меня одного. В последнее время всегда так — по другим неприятности проезжаются, а на мне останавливаются. Таким невезучим я стал.

Началось с того, что цех получил важный заказ. Важный, хотя и простой: отобрать шестьсот конденсаторов с емкостью ровно в двести микрофарад. Номинальная емкость у всех двести, то есть на каждом конденсаторе стоит эта цифра «200». Но фактически она всегда чуть больше или меньше — двести десять, двести двадцать или сто девяносто, сто девяносто пять. А конденсаторы с емкостью ровно в двести встречаются очень редко, и мне одному эти шестьсот штук пришлось бы отбирать года полтора. Поэтому Игрек объявил: за проверку конденсаторов сядут все, весь цех. Ребята были недовольны, кричали: у нас высшие разряды, что за работу нам дают! Но Игрек сказал: ничего не поделаешь, заказ министерства, срочный, очень ответственный, оплачивать будут по особому тарифу Одни ребята потом говорили, что конденсаторы пойдут на сверхважные кибернетические машины, другие — что на аппаратуру для спутников. Одним словом, гадали. Толком никто ничего не знал.