Как знаю, как помню, как умею - [14]

Все подчинялись ее пению, нельзя было вырваться из его плена. Оно заставляло плакать и ликовать…

Сидишь где-нибудь в уголке и слушаешь, а она вдруг начнет забираться на такую высоту, что дух захватывает, и постепенно, все закругляя и углубляя звук, спустится вниз. И волна счастья заливает тебя с головой, и все думаешь: «Как хорошо, что я тут сижу и все это слышу и что мама так повелевает и владеет всеми, без крика и угроз, одним только голосом и музыкой!»

И, кажется, прикажи она всем этим людям, которые ее слушают, сделать то, что она хочет, и они все так и сделают — только бы она пела.

НАША НИНА

Старшая сестра Нина была загадочная фигура. В ней было все наоборот, чем у меня. Больше всего поражала ее длинная и толстая (толщиной в мою руку) русая коса, тогда как у меня вместо волос на голове росла какая-то чахлая белая трава, подстриженная, как тогда называли, «пажиком». С большим трудом фрейлейн удавалось захватить в руку пучочек этой травы и завязать мне бант на макушке. Волосы над бантом тут же распадались фонтанчиком. Эту прическу я называла «пальмой» и очень ею гордилась. Но недолго удавалось мне покрасоваться: волосы мои были такие тонкие, мягкие и жиденькие, что бант не держался на голове. И подхватив его с полу рукой, я снова начинала канючить, чтобы мне сделали новую пальму. Между тем у нашей Нины заплетенная утром коса ровной блестящей змеей лежала вдоль спины и была такая длинная, что она могла на нее садиться. Вторым моим удивлением, возводящим Нину в какой-то другой, высший ряд девочек, было пристрастие сестры к уксусу. Она любила уксус больше, чем конфеты. Непостижимо!..

Мама говорила, что Нина положительная девочка, а папа говорил, что с Ниной поедет хоть на край света. А все наши знакомые в один голос твердили: «Ваша Нина будет красавица». Но наша Нина совершенно не понимала, что она будет красавица…

Конопатая, рыженькая Маня рассказывала, что за ледяной горой на Красном дворе гимназист старшего класса хотел угостить возвращавшуюся из гимназии Нину пирожным. А наша Нина заревела и убежала домой, не взяв пирожное. Конечно, реветь было всегда приятно, но как можно бежать домой, не прихватив пирожного? Необъяснимо!

Да, в нашей Нине было много загадочного. У нее, например, никогда не было грязных рук и пятен на платье. Ее тетрадки были так чисты и аккуратны, что их можно было вешать на стену, как картины. Все ее вещички и безделушки лежали каждая на своем месте. К тому же она играла на рояле, как взрослая, и у нее была большая папка для нот, украшенная двумя шелковыми ручками и красивой золотой лирой. Даже почерк у Нины был особенный, не такой как у папы, мамы или Володи — с наклоном в правую сторону, а наоборот — все строчки у Нины склонялись влево. И буквы были не круглые, а острые.

И еще одна подробность: в столовой на столе, под скатертью, лежало сукно, а под этим сукном похвальные листы брата и сестры. Мама показывала мне их, когда меняли скатерть. Конечно, Нинины похвальные листы (их было два) не были так красивы, как Володины. На Володиных вились цветные ленты, сияли золотые завитушки, и среди этих украшений в больших овалах помещались царь и царица, а внизу еще много всяких портретов, цветов и бантов. А сами листы блестели так, словно были намазаны клеем. Похвальные листы Нины были скромнее, на них были только золотые и черные буквы: царей, завитушек и лент, всего этого, к сожалению, на них не было. Но ведь Нина была девочкой, да и училась она не в Первой Московской казенной мужской гимназии, а в частной французской гимназии Констан. Мама говорила, что это надо понимать. Я старалась это понимать: конечно, ведь не у всякой девочки в столовой под скатертью лежали похвальные листы.

Еще наша красавица Нина была очень смешлива и доверчива. Мы сидели с ней на противоположных сторонах обеденного стола. Она рядом с Володей, а я — с фрейлейн. Нина приходилась против меня. Мне часто удавалось, загородившись рукой от старших, подмигнуть ей или сделать свинячью рожу, и она всегда фыркала и тут же получала замечание. А свои свинячьи рожи я умела так быстро смыть с лица, что никто не понимал даже, почему фыркала наша Нина.

Няня говорила: «Наша Нина в девках не засидится, ее минтом посватают». Потом тяжело вздыхала и, разрушая своей корявой рукой пальму на моей голове, печатала: «А тебе, Танечка, быть за вдовцом, у тебя постанов такой — ты спишь, окунувши нос в подушку».

НАШ ВОЛОДЯ

Если про сестру Нину все говорили, что она будет красавица, про меня, что я Орала-мученица, то про Володю все знакомые в один голос заявляли: «Ваш Володя хотя и трудный, но незаурядный мальчик». Наш Володя, наверное, таким и был — трудным и незаурядным.

Я стала замечать его, когда ему уже было лет 12–13. Он подрастал как-то странно. Скачками. Несоразмерно.

Сначала у него страшно выросли ноги. Потом голова за одно лето сделалась такая большая, что новая, купленная весной фуражка осенью уже не налезала на его голову и пришлось покупать ему другую. Потом и сам он к 14 годам так вырос, что когда мы все трое заболели скарлатиной и нас отправили в детскую клинику (в связи с тем, что мы жили при гимназии и могли распространить заразу), то там, в клинике, не нашлось кровати по Володиному росту. Пришлось родителям покупать большую новую кровать и дарить ее потом больнице на память.