Как я знал М.Л.Магницкого - [6]

Я переехал в университет, и за мною затворились двери в светлый мир моей жизни.

Магницким сделано было много на увеличение и украшение зданий университета, на устройство церкви (по образцу домашней князя А.Н.Голицына в Петербурге), библиотеки, физического кабинета, обсерватории, одним словом, все — что можно было сделать денежными средствами, щедро ему отпускаемыми. И это все осталось бы навсегда памятником попечительства его, если бы в этих сооружениях не вмешались расчеты, о которых, основываясь на фактах, упоминает г. Феоктистов в своей статье. Что до меня, то я, по своей должности не вмешиваясь в экономические дела университета и не стараясь разведывать темные пути, которыми они проводились, не скажу ничего ни за, ни против. Правда, у Магницкого был чиновник, правая рука его, который любил занимать деньги, и, когда кредиторы напоминали ему о долге, старался чем-нибудь отметить им. Если б я не боялся резко выразиться, я упомянул бы при этом французскую пословицу: «Tel maitre tel valet»^{5}. Здание университета соответствовало своему назначению, но чтоб эти палаты, эти камни, прекрасно сложенные и изукрашенные, можно было в самом деле признать тем, чем они на фронтоне титулуются золотыми буквами, надо, чтобы дал им высокий смысл животворный дух прогресса, чтобы юноши, посещающие аудитории, находили в них для ума и сердца здоровую, с потребностями времени и успехами наук обновляемую пищу. Что ж если для утоления голода хочешь припасть к груди матери, а тебе предлагают коровий рожок, хоть бы и в золотой оправе, с прокислым молоком.

С попечительством Магницкого была учреждена и новая должность директора университета. До меня занимал ее медик Владимирский очень недолго. Прекрасный сначала, он через несколько месяцев никуда не годился. Люди переставлялись, как шашки в руках опрометчивого игрока. На его место поступил доктор медицины и хирургии, надворный советник Трифон Егорович Л-ров. Хирургические операции он вздумал делать и над университетом. Раздражительный от природы и по болезни, он по временам доходил до исступления. Говорили, что он родом из южных славян, но в нем были все инстинкты их южных соседей. Он постоянно употреблял опиум в сильных приемах. В один из пароксизмов своего раздражения он прописал себе такую ужасную дозу, что аптекарь не решился отпустить ее без рецептуры официального врача Фукса (который был и ректором университета). Можно судить, как приятно было мне находиться в ежедневных сношениях с такою личностью. Расскажу только один пример его любезного обращения со мною. Раз я как-то заболел и послал к нему вместо себя своего помощника, надзирателя, служившего и соглядатаем за моими действиями, с ежедневною рапортичкой. Взбешенный, что не я сам пришел, и не разбирая причины, по которой я не мог прийти, он приказал моему помощнику сказать мне, что он плюет на мои рапортички. Этого я не мог вынести; хотя больной, я оделся, отправился к нему и расквитался с ним по правилам Ветхого завета... после чего ему так не поздоровилось, что он был вынужден прибегнуть к усиленному приему опиума. Через месяц, два, он пошел к праотцам своим.

Уже до меня в университете была ломка всему, что в нем прежде существовало. Начальники, профессоры, студенты, все подчинялось строгой клерикальной дисциплине. Науки отодвинулись на задний план. Гонение на философию доходило до смешного фанатизма, если фанатизм, в чем бы он ни проявлялся, может быть когда-либо смешон. Например, во всех аудиториях на кафедрах вычеканен был золотыми буквами текст, приноровленный против этого злохудожественного учения. Руководства немецких ученых, как растлевающие душу, были изгнаны из университетских курсов; преподавание многих учебных предметов, основываясь на богословских началах, как будто готовило студентов в духовное звание. Профессор русской литературы читал большею частию духовное красноречие; образцом слога, по предложению попечителя, служили некоторое время Четьи-Минеи. Имена Карамзина, Батюшкова, Жуковского, Пушкина не смели произносить на лекциях. За то, что профессор всеобщей истории строго придерживался подобных начал и читал ее по Боссюэту, он прозван был русским Боссюэтом. Также и несколько других профессоров облечены были в почетные имена европейских ученых, — имена, которые так же шли к тогдашним казанским знаменитостям, как бородачу-прасолу кафтан маркиза или султана кардинала. Профессор поэзии, добрый старичок, в иссохшей голове и сердце которого не было и чутья поэзии, почитатель не только Хераскова, но и графа Хвостова, удостоился названия пресловутого во время оно французского литературного законодателя (не помню хорошо, Лагарпа или Боало, которого он перевел несколько сатир). На лекциях его разбирали одни переложения псалмов. Только с увольнением Магницкого он дерзнул написать и напечатать в «Казанском Вестнике» пасторальное стихотворение в подражание идиллии И.И.Дмитриева, кончавшееся стихом: «Ты рвешь цветы с ее могилы». С каким восторгом подал он мне нумер журнала, в колыбели которого почивало это новорожденное дитя, и, потирая себе руки, сказал: «Вот-ста каковы мы теперь», как будто посягнул на отчаянный подвиг.