Как я знал М.Л.Магницкого - [3]

Я приехал в Пензу в самый разгар библейских обществ. Губернией управлял тогда Ф.П.Лубяновский[6] (ныне маститый сенатор). Он принял меня с обычною своею любезностью, обещал мне быть полезным, чем может, по моей должности и тотчас предложил меня в члены губернского библейского общества. Вслед за тем я должен был открыть отделение общества для гимназии. Цель была прекрасная, но, как у нас делалось, все заботы членов ограничивались одною наружною деятельностью, формализмом, без всякого разумного сочувствия к делу. О миссионерстве, как в чужих краях, о распространении нравственно-религиозных понятий в народе, не было и помину. О том, как легко у нас вспыхивают подобные учреждения по наитию сильных лиц и как скоро они гаснут, не оставляя по себе животворного следа, когда эти лица исчезают или сходят с своих высоких ступеней, можно судить по тому, как недолго продержались наши провинциальные библейские общества. Отчего ж это? Оттого, что эти благие учреждения вызваны были не общественною нравственною потребностью, а желанием подражать, угождать личностям.

Главная забота членов состояла в том, чтобы продать, кому бы то ни было, как можно более книг Священного Писания. Во всех домах лежала на виду, в простом кожаном или богатом переплете, Библия, в которую иной из обладателей ее никогда не заглядывал; у кого не было такой выставки, считался чуть ли не еретиком. Первый греховодник, первый взяточник, погрязшая в разных интригах женщина надевали на себя личину христианского миссионера. Деятельность по этой продаже поглощала у меня много времени, да и случалось приплачивать из своего тощего кошелька за те книги, за которые бедные ученики не могли внести денег.

Заботы тогдашнего христианнейшего Казанского университета и, по примеру его, подведомых ему гимназий ознаменовались еще тем, что собирали со всего города нищую братию и угощали ее трапезою, за которою прислуживали ученики. В каком положении застал я пензенскую гимназию, описал я в статье: «Материалы для биографии Белинского», напечатанной в «Московском вестнике» 1859 года. Должен здесь прибавить, что с предместником моим мы разошлись в самых лучших отношениях. Это был старик чрезвычайно высокого роста, с огромными седыми усами, с бараньими, вставными зубами, с жесткою, нетерпеливою речью, с длинною тростью, которой стука боялись ученики. Несмотря на его странности, нельзя, однако ж, было не уважать его за честную жизнь, за самостоятельность характера, которую не могла сломить бедность. Дочь его, не первой молодости, но с наружностью, в которой проглядывала сквозь резкие черты доброта души, сносившая безропотно и гордо свою печальную участь, еще более возбуждала во мне это чувство уважения. Чета эта, без всяких общественных связей, без всяких надежд, одинокая в мире, державшаяся за слабую нить жизни только привязанностью одного к другому, так и просилась в роман.

Едва успел я, так сказать, осмотреться на новом месте, сделать кое-что в пользу учебных заведений, мною заведываемых, и приобресть доверенность пензенского общества, как попечитель поручил мне следствие в саратовской гимназии по одному скандалезному происшествию между учениками ее, и вместе с тем назначил меня визитатором училищ Саратовской губернии. Обыкновенно такие поручения давались профессорам университета, и потому необычайная доверенность, мне оказанная помимо их, возбудила против меня их недоброжелательство, которое они впоследствии старались доказать на деле. Между тем, еще до моего приезда в Саратов, тамошний директор училищ Ч. был уволен от должности за слабое управление гимназией. Происшествие было представлено высшему начальству в ужасающих размерах как опасное для государства проявление антирелигиозного духа в юношестве и наставниках, чего и чутьем не слышно было. Я нашел только гадкую шалость нескольких мальчишек, конечно, непростительную, за которую и взыскание было сделано мною соразмерно степени вины, как с мальчишек. Нравственное же настроение учителей было безукоризненное, да и учебная часть в саратовской гимназии была в лучшем положении, чем в пензенской. Окончив следственное дело и распутав важные денежные счеты, с которыми связан был тогдашний губернатор П. по покупке у него дома для гимназии, я принялся обозревать низшие учебные заведения. Помнится, уездных училищ в Саратовской губернии, этом гнезде раскольников, было только три. В Царицын я приехал 1-го марта по Волге, окованной льдом. Во время пути сопровождало меня клегтанье орлов, описывавших над головою моею широкие круги, как будто бы с недосягаемой для человека высоты они трубили над ним свое торжество. Тут же кстати посетил я колонию гернгутеров, Сарепту, полюбовался там оригинальным устройством общества, которое, однако же, по мнению моему, может существовать только в небольшой общине, да и здесь, с духом времени, первоначальный устав колонии постепенно изменяется; полюбовался на пути довольством, чистотою, нравственно-религиозным образованием и вообще гражданским развитием немецких колоний. С грустью видел я контраст их в русских деревнях, бок о бок с ними встречавшихся. Надо и то сказать: в одних жили люди свободные, собственники, огражденные разными привилегиями и самоуправлением, а в других, большею частью, люди отупевшие под разным гнетом. По возвращении в Саратов, я посетил Вольск в самый разлив небольших рек. В это время езда туда, и по почтовому тракту, становится чрезвычайно трудна, местами и опасна. Воды стремительно прибывают, так что дороги заливаются в несколько часов, мосты поднимает, и надо делать объезды далеко кругом, часто по вязким черноземным пашням, или не иначе пускаться по разливам, как вслед за передовым конным, обязанным разведывать, можно ли за ним проехать безопасно экипажу. Иногда приходилось на утлой ладье, с тройкою и экипажем, лавировать по водам между кустами. Случилось даже однажды, что во время такого путешествия у одной лошади задние ноги были в воде, а передние в лодке, а люди становились для равновесия на другую сторону, чтоб она не захлебнулась. Можно судить, как приятна такая езда. Такова она была в прошедшее время; полагаю, что она не изменилась к лучшему и ныне в стороне от железных дорог и шоссе. Теперь устройство побочных путей сообщения и наблюдение за ними поручают земству, и от его разумных и энергических распоряжений мы вправе ожидать, что не будем вязнуть в топях, как вязли не только крестьянские клячи, но и извозчичьи лошади-богатыри на всех проселочных дорогах России. Когда я возвращался из Вольска, воды быстро сбывали, жадно поглощаемые Волгою, которой половодье держится в самых грандиозных размерах до первых чисел июня. Вольск, когда я посетил его, был маленький городок, декорационно созданный золотым жезлом откупщика Злобина. Этот волшебник на скорую руку выстроил на берегу Волги, только для виду, множество каменных высоких домов, которые и принимались в залоги по винным откупам, и которые со смертью его, или по миновании в них надобности для этой операции, большею частью, в мое время представляли одни необитаемые стены без окон и дверей и проч. По оврагам и косогорам лепились избушки и пещерки, едва прикрытые дранью. Это, как мне сказали, кельи беднейших из Вольских изуверов, питающихся пособиями их богатых собратов и за то обязанных поддерживать раскол и помогать их тайным проделкам. Здесь я мог сделать сравнение двух обществ — сарептских гернгутеров и Вольских раскольников. В конце весны посетил я живописную Зубриловку (упоминаемую нередко в «Воспоминаниях» Вигеля), в которой находился женский пансион, содержавшийся на счет владельцев ее, князей Голицыных. По моему мнению, такие женские пансионы, удаленные от городов, в местностях, где нет над ними постоянной учебной инспекции и надзора родителей и общества, не должны быть терпимы. Правительство это доказало в сороковых годах, отказав тверскому помещику Ртищеву в основании женского пансиона в его богатой усадьбе, доходы с которой он предлагал на содержание заведения.