Как я пребывал в тумане - [3]

— Ну, тогда мы угостим таможенного пулькой, — отрезал Дьюскап, прицеливаясь в портрет маркиза Гранби, висевший над камином.

— А если таможенный влепит в меня?.. — вдруг подумалось мне, однако ж я не высказал этой мысли.

— Так где же его обрести? — спросил Дьюскап, надевая шляпу. — В таких случаях не нужно терять минуты.

— Да подожди же, пока я оденусь, — рассеянно проговорил я. — Ведь можешь сходить и после завтрака.

— Ни до куска не дотронусь. Да, ты упоминал, ведь, что он остановился у Нутльбюри. Так, помнится? Я тотчас схожу и живо вернусь к завтраку.

С этими словами он вышел, а я стал одеваться, и, для возбуждения аппетита перед завтраком, предался грустным размышлениям, — что, быть может, завтрак этот будет для меня последним… Кажется, даже, я отчасти пожалел, что передал дело в руки такого энергичного приятеля.

Довольно таки прождав Дьюскапа, я принялся, наконец, за закуску один. Уж перед концом завтрака голова его мелькнула мимо окна и он торопливо вошел в комнату.

— Ну, вот, — проговорил ревностный друг, садясь за стол и сильно напирая на закуску, — мы теперь у самой развязки.

— To есть, что ж ты хочешь этим сказать? — спросил я.

— А то хочу сказать, что противная сторона уклоняется от всяких извинений и, стало быть, противная сторона должна лечь на месте.

— Но я… послушай, но такое дело мне было бы не совсем приятно.

— Неприятно! Такое дело?.. Позвольте спросить, мистер Шребсол, что вы под этим разумеете?

— Думаю, что… Да неужели, в самом деле, из этого нет другого исхода. Неужели нельзя…

— Постой, погоди, погоди, — проговорил приятель, с суровым видом, перестав вдруг есть, — все дело ты передал в мои руки; следовательно, я обязан, — да, говорю, — обязан, довести его до конца. Как ни прискорбно мне быть в нем замешанным (а мне казалось, в душе, он ликовал); но, раз в него впутавшись, я должен его и покончить. Так садись же и пиши формальный вызов, а я принимаю на себя передать его, куда следует.

Дьюскап имел всегда на меня чертовски сильное влияние. Слова его были полны неотразимой логики и силы. Так и теперь, в дальнейших руководящих советах, но отношению к предстоящему делу, о том, например, что надлежало тут говорить или что делать и прочесть обнаружил такие громадные сведения, что я не мог утерпеть, чтобы не спросить его, не разыграл ли он когда-нибудь и сам моей роли в таком же деле.

— Нет еще, не приходилось — отвечал Дьюскап, — но полагаю, что у меня больше призвания для второстепенных ролей. Право, я всегда чувствовал, что был в своей стихии, когда входил посредником в делах чести.

— Думаю, ты был бы в восторге, если бы сам стал на моем месте, — проговорил я почти со злобой. Мне было нестерпимо тошно от его слишком неуместной живости.

— О, это — решительно все равно — в этом деле я принимаю такой горячий интерес, что как бы совершенно отожествляюсь с тобой, мой милый, и чувствую, тут я будто сам главный деятель.

— И у тебя, стало быть, тоже больно щемит под ложечкой, — подумал я, но из скромности не передал своей мысли.

— Кстати, — заметил Дьюскап, кладя в карман мой вызов и сбираясь идти, — я забыл сказать, что на место явятся еще двое, а может быть и трое из общих наших приятелей.

— Двое приятелей? — повторил я с досадой, — Это что еще за новости?

— Да, придут Крипс и Фовлер, а может быть и Киршо, если только успеет отделаться. Вчера вечером мы долго толковали о твоем деле и все им страшно заинтересованы. Да, Оливер, я предчувствовал, что роковая встреча неизбежна, как не меньше предчувствую, что в ней, в конце концов, запахнет кровью.

Как же я клял себя, что доверился такому, не в меру рьяному блюстителю законов чести. Когда он, гордо задрав голову, выходил от меня со злополучным вызовом в кармане, казалось, человек этот положительно жаждал крови. Ну, а те, другие, придут для того только, чтобы посмотреть, как один другого уложит на месте. Да, одно лишь это и толкает их идти. Я был уверен, что, если бы, по какому-нибудь особенно счастливому случаю, дело обошлось без крови, — эти благоприятели — вернулись бы домой с досадой на неудавшийся спектакль.

Нить моих размышлений неожиданно была порвана появлением за окном каких-то трех личностей. И что же оказалось; Это были именно те самые джентльмены, вкус которых ко всяким возбуждениям я перед тем лишь подвергал беспощадной критике. Да, это были Крипс, Фовлер и Киршо, бесстыдно скалившие зубы и выделывавшие мне из-за окна вовсе неуместные жестикуляции. Один из них, — Крипс, помнится, — принял, как казалось ему, очень эффектную позу дуэлиста, с левой рукой назади, а с правой, поднятой так, как будто он хотел выпалить из пистолета.

Вскоре с шумом и смехом вошли они в комнату. Тут последовал ряд глупейших выходок и вполне неуместных шуток, тогда как мне вовсе было не до смеха. Каждый из них начал по своему истолковывать мою наружность; спрашивали, не забыл ли я о духовной; наконец глупо требовали, чтобы я, на случай рокового исхода, наделил каждого чем-нибудь, на память о безвременно погибшем друге. Но когда, при дальнейших расспросах, я принужден был признаться, что Дьюскап в это время, находился уже при исполнении миссии, и скоро вернется с ответом, приятели, раскрыв в изумлении рты и выпучив глаза, долго смотрели на меня, не говоря пи слова и лишь искоса меняясь взглядами. Наконец, который-то из них, — дурак Кирпс, помнится, — с чуть сдержанным смехом проговорил: