В этот вечер я не помогал Берте ставить машину в гараж, и мыть посуду тоже не помогал. Я выпил большую рюмку коньяку, поднялся в кабинет и сел за свой письменный стол, который был слишком, слишком велик для меня. Я думал о чем-то, потом встал, пошел в спальню и посмотрел на мадонну барокко, но и там то, о чем я думал, не сделалось для меня яснее.
Телефонный звонок прервал мои размышления; я снял трубку, и не удивился, услышав голос Цумпена.
— Ваша жена, — сказал он, — допустила небольшую ошибку. Она повысила расценку за метр не на пятнадцать, а на двадцать пять пфеннигов.
Одно мгновение я размышлял, а потом сказал:
— Это не ошибка, это было согласовано со мной. Он помолчал, а потом рассмеялся и сказал:
— Значит, вы предварительно обсудили различные возможности?
— Да, — сказал я.
— Прекрасно, тогда выпишите еще один чек на тысячу.
— Пятьсот, — сказал я и подумал: совсем как в плохих романах. В точности.
— Восемьсот, — сказал он, а я рассмеялся и сказал:
— Шестьсот.
И я знал, хотя у меня не было никакого опыта, что сейчас он скажет «семьсот пятьдесят», и когда он действительно это сказал, я сказал «хорошо» и повесил трубку.
Еще не было полуночи, когда я спустился по лестнице и вынес чек Цумпену, сидевшему в машине; он был один; я протянул ему сложенный вдвое чек, и он рассмеялся.
Я медленно вошел в дом. Берты нигде не было видно, она не пришла ко мне, когда я вернулся в кабинет, она не пришла, когда я еще раз спустился, чтобы взять себе стакан молока из холодильника, и я знал, что она думает. Она думала: ему надо как-то это пережить, пусть побудет один, он должен это понять.
Но я так и не понял, да это и в самом деле непостижимо.
