Как убивали Сталина - [38]

2) изъять из статьи ряд мест (Эти слова Щербаковым вычеркнуты и вместо них написано. — НАД.) и обращено внимание А.М. на ряд, по-моему, ошибочных мест».

Идти дальше Горькому, как говорится, было некуда, если даже малограмотный в литературном отношении, по собственному признанию Сталину, Щербаков начал с сугубо политической колокольни поучать мэтра мировой литературы.

Конечно, будь Щербаков поначитанней, он бы знал — что в подобном случае сказал Гоголю Пушкин! «Пушкин, — вспоминал Гоголь, — дал мне порядочный выговор и крепко побранил за Мольера. Я сказал, что интрига у него почти одинакова и пружины сходны между собой. Тут он меня поймал и объяснил, что писатель, как Мольер, надобность не имеет в пружинах и интригах, что в великих писателях нечего смотреть на форму и что, куда бы он ни положил добро своё, — бери его и не ломайся».

С другой стороны, и линию политически подкованного Щербакова не следует осуждать, ибо она касается не только литературной, но и общественной стороны дела Горького. И прежде всего — общественной! Зачем(?) и без того мучающемуся сомнениями народу — ещё и сомнения пусть даже и сверхвеликого писателя в тот момент, когда обездоленные люди только начинают становиться на ноги; тем более — в преддверии угрозы новой Мировой войны… Как говорится, всему должно быть своё время!

…Так-то оно так, но Горькому-то от этого не было легче! Такие политические уроки диктатуры пролетариата явно повергали его в ещё большие сомнения. И Щербаков, почувствовав что-то неладное, не мог не написать Сталину «О взаимоотношениях с Горьким»:

«Через самое короткое время, как я начал работать — A.M. в письмах стал захваливать меня. Затем, после нескольких разговоров, в которых я с ним был далеко не во всём согласен — он как будто немножко охладел. Теперь опять отношения тёплые, и что самое главное — А.М. стал прислушиваться к моим советам и считаться с ними. В отношениях с А.М. я исходил из того, что он великий пролетарский писатель, но что он делает ошибки (недооценка роли писателей-коммунистов, некоторая недооценка необходимости овладения буржуазной культурой и в связи с этим переоценка фольклора), которым потакать нельзя.

Сейчас удалось Горького помирить с партгруппой и отдельными коммунистами. Очень бы хотелось проверить свою линию в отношении А.М. и выслушать указания».

Недавние исследования Б. Илизаровым личной библиотеки Сталина свидетельствуют, что он был, как мало кто начитанный и образованный человек. Поэтому, естественно, Сталин не мог остаться в стороне от того, что творилось с Горьким и вокруг Горького.

А вокруг Горького (после его возвращения на Родину) мало-помалу собиралась такая писательская элита и складывалась такая неоднозначная переполненная сомнениями атмосфера, что пускать дело на самотёк в условиях обострявшихся отношений, как внутри страны, так и в мире, было крайне опасно. Тем более, что по всей до предела напряжённой Европе стояло «время диктатур».. А Сталин был — одним из главных представителей этого времени!

Что же происходило вокруг Горького? Об этом Щербаков в 1935 году писал Сталину так: «Есть известное недовольство органами цензуры (Главлитом и Главреперкомом). Погодин на совещании у Горького прямо заявил, что органы цензуры работают настолько неудовлетворительно (последние три слова Щербаков зачеркнул и вместо них написал, — НАД.) снижают писательский размах и смелость. Его поддержал Зархи. Вишневский открыто не сказал, но эти настроения разделяет. Панферов этот вопрос ставит особенно резко. Он в личной беседе заявил мне, что редактора и цензура дезориентируют писателей, сами неправильно понимая установку — не давать трибуны классовому врагу.

<…> Сельвинский… заявил: «…А что мне не верят, свидетельствует тот факт, что не дают возможности на месяц за границу съездить».

О поездке за границу ставят вопрос многие (В. Иванов, Леонов, Слонимский и др.) Леонов говорит: «…За границу едут инженеры, архитектора, повара, боксёры, легкоатлеты. Писателю поехать трудно».

Т. Ст. Воевать нам придётся. Писателей надо к этому готовить. Я выдвигаю вопрос о посылке части писателей за границу — не потому, что им хочется (они как раз могут и не попасть), а для того, чтобы они лучше изучили «соседей». Для этой цели следовало бы строго отобрать человек 10–15 писателей».

Выходит, не выпускали не только М. А. Булгакова…

На лето 1935 года был намечен Международный конгресс писателей в Париже. Даже среди настоящих советских литераторов возникла обычная по такому случаю склока: кому важнее поехать?! Многое решал Горький, однако последнее слово было за Сталиным! В связи с этим примечательны следующие (явно обидные для Булгакова) строки из письма Щербакова Горькому от 15 мая 1935 года: «Шолохов попросил т. Сталина освободить его от поездки в Париж. И.В. дал согласие и предложил наметить другого кандидата. И.В. также дал согласие включить одного делегата Белорусской литературы».

Булгаков в этот список не попал. Шолохов со своим антисоветским «Тихим Доном» отказался, а автор любимой Сталиным пьесы «Дни Турбиных» даже в список не попал, хотя очень хотел… Приложил ли к этому руку Горький? Вряд ли. Потому что с Горьким в эти дни творилось что-то неладное. Недаром ставил он под вопрос свою поездку на парижский конгресс. Об этом Щербаков писал 27 мая 1935 года Сталину следующее: