Как убивали Сталина - [35]

Ничего подобного о Сталине Горький так и не написал, хотя ожидать о нём стоило большего, чем о Ленине, потому что именно от нового вождя зависел чуть ли не каждый шаг в новой стране.

В конце концов маятник возвратившегося в Россию писателя так качнуло в левую сторону, что из-под пера автора «Буревестника» и «Сокола» стали «вылетать» ещё и не такие «смелые птицы»:

«Одна только правда есть — правда ненависти к старому миру».

«Классовая ненависть — самая могучая творческая сила».

«Классовая борьба — не утопия, если у одного есть собственный дом, а у другого — только туберкулёз».

«Слезой грязи не смоешь, тем более не смоешь крови».

«Если враг не сдаётся — его уничтожают…»

Это звучало решительнее, чем речи Сталина, потому что обрело форму художественного слова.

… А между тем Горькому продолжали мешать жить сомнения относительно необходимости коммунизма, которые он мучительно пытался уже не первое десятилетие разрешить в своём, быть может, самом важном и длинном (четырёхтомном!) произведении «Жизнь Клима Самгина». Но, так и не сумев свести концы с концами, — умер в тяжёлых физических и ещё более ужасных душевных муках. Поэтому, если бы даже 18 июня 1936 г. Горький не умер своей смертью, — с точки зрения большевиков, — его всё равно следовало бы убить… Зачем сеять в массах такие опасные сомнения, когда во все двери начинала стучаться самая страшная в мире война?!

Действительно, вернувшийся и сверх всякой меры возвеличенный Сталиным, и подкормленный и даже закормленный Советской властью Горький, заражая своими сомнениями, неожиданно начал действовать на общество исключительно разлагающе. Невиданный рост тиражей его книг и невероятно увеличившееся число его читателей во всех уголках СССР неожиданно становилось государственной проблемой. Насчёт раздвоенности или двойственности Горького высказался в 1926 году не только Маяковский, но и в 1935 г. своенравная, честолюбивая, когда-то гремевшая писательница Мариэтта Шагинян. Да и сам Сталин, зная больше других, не мог не говорить себе, что Горький, конечно, не против нас, но, по большому счёту, Горький и… не с нами!

Однако это не была политика — «и нашим, и вашим». Горький, действительно, сам с собой не мог разобраться и… дёргался, как загнанный в угол маятник. Да! В год смерти Ленина он писал против Ленина, и тут же не мог удержаться от составления Евангелия о Ленине. Он в одном лице был: грешащий и кающийся буржуазный гуманист и неумолимый пролетарский защитник. Это, быть может, прозвучит дико, но в нём, как в самой жизни, одновременно жили и Уж, и Сокол… И каждый со своим правом на существование, которое естественно сложилось в природе, предполагающей, что на земле всему должно быть место! Ведь, с точки зрения природы, Уж ничем не хуже Сокола. Рождённый ползать — летать… не должен! Летать не может — именно потому, что не должен, потому что разное у них на земле назначение. Во всяком случае — до тех пор, пока так устроена Земля.

Отравленный человек

Не докричавшись в 1917–1921 гг. со своими разоблачениями революции до Ленина, Горький, и прежде страшно больной туберкулёзом, докричался до нового беспрерывного кровохарканья. После чего «истерзанный упрямым, но безуспешным желанием сделать что-то доброе» выехал в 1921 году по настоянию Ленина в Европу лечиться, а вышло, что ещё и эмигрировал на долгие 10 лет. Кстати, Ленин предусмотрительно предложил ему валюту на отъезд и лечение…

Совесть не продаётся. Она либо есть, либо её нет. У Горького сохранилась она до самого конца. И поэтому страшно мешала жить… И в Италии не давали ему покоя слова рабочего: «Вы — с нами, а — не наш… отравленный вы человек». Не жилось ему заграницей. Но и по возвращении, исходя из того, что я вычитал в архивах, жить ему было «весьма противно».

Трагедия состояла в том, что ни та, ни другая сторона по-настоящему не могла признать Горького «своим». И та, и другая сторона говорила ему: «Вы — с нами, а — не наш!» Дошло до того, что в 1926 году из Москвы в Сорренто полетело и доныне мало цитируемое «Письмо писателя Владимира Владимировича Маяковского писателю Алексею Максимовичу Горькому»: «Очень жалко мне, товарищ Горький, что не видно Вас на стройке наших дней. Думаете — с Капри, с горки Вам видней? <…> Друзья — поэты рабочего класса. Их знание невелико, но врезал инстинкт в оркестр разногласий буквы грядущих веков. Горько думать им о Горьком — эмигранте. Оправдайтесь, гряньте!»

Только вряд ли теперь Горький готов был даже мысленно сказать даже самому себе: «Пусть сильнее грянет Буря!»?

А строки из «Письма Маяковского» продолжали безжалостно бить в самый центр совести Горького: «Говорили (объясненья ходкие!), будто Вы не едете из-за чахотки. <…> Бросить Республику с думами, с бунтами, лысину южной зарёй озарив, — разве не лучше, как Феликс Эдмундович, сердце отдать временам на разрыв».

Тем не менее, словно понимая состояние Горького, Маяковский, давая ему определиться, предлагал выход: «Я знаю — Вас ценит и власть, и партия, Вам дали б всё — от любви до квартир. Прозаики сели пред Вами на парте б: — Учи! Верти!» Издевательски звучало это «Верти!..»