Как убить литературу. Очерки о литературной политике и литературе начала 21 века - [70]

Поэзия тоже может сообщать о чем-то. О Троянской войне, о петербургском наводнении, просто – о хорошей погоде… Читают ее не ради этого.

Главное событие в стихотворении – это событие самого языка, мгновенная – подобная короткому замыканию – связь между музыкой и мыслью.

Поэзия возникает как акт языкового сопротивления – не только медийному, но и любому другому языку, который активно себя навязывает. Например, бытовому. Хотя бытовой, повседневный язык всё же ближе поэзии. В нем слово еще пребывает в «плавающем» состоянии, оно живо и полифонично. Оно – часть того «сора», из которого «растут стихи, не ведая стыда, / как желтый одуванчик у забора…»

С медийным словом поэзии сосуществовать тяжелее. Это не сор, это – трэш: сор, спрессованный в риторические шлакоблоки. Даже одуванчика на нем не вырастишь.

Речь, разумеется, о том, что мы называем «серьезной» поэзией, поэзией в собственном смысле слова. Поскольку рядом с ней, «за стеночкой», во все времена густо произрастает поэзия прикладная. Она-то как раз прекрасно вписывается в массмедийный язык – поскольку сама создается на усредненном стихотворном языке.

Рискну предположить, что на каждую новую экспансию медийного языка поэзия «отвечала» активной мутацией, поиском новых средств выразительности – обеспечивавших независимость от этого языка и возможность пусть неравной, но конкуренции с ним.

С начала XIX века в России происходит первая медийная экспансия – повсеместно распространяется чтение газет и журналов.

«Ответом» поэзии становится ее мелодичность, певучесть: ориентация на итальянскую просодию, с певческой артикуляцией гласных. Это заметно уже у Батюшкова – те самые «звуки италианские», которыми восхищался у него Пушкин. Доведший, в свою очередь, мелодекламационную легкость стиха до совершенства. Именно Пушкин, по одному из свидетельств, первым ввел напевное чтение стихов вслух.

Одновременно понижается «информативность» языка поэзии – по сравнению с ее более «информативным» языком предшествующего века. На смену поэтике развернутого высказывания приходит поэтика фрагмента, на смену оде – элегия.

С начала ХХ века медийные технологии захватывают область голоса – сперва через выпуск граммофонных пластинок, а с 1920-х – через повсеместную радиофикацию. Случайно или нет этот процесс совпадает по времени с модернистскими поисками нового поэтического языка? Поэзия возвращается из области «голоса» обратно к «бумаге», но уже в более сложном виде – приспособленном именно для «глазного» чтения (Хлебников, «автоматическая» поэзия сюрреалистов, Паунд).

Возрождение формальных поисков в поэзии в 1950–1960-е так же, мне кажется, не случайно совпадает с новой, третьей, – теперь уже телевизионной – экспансией СМИ. Радио и телевидение становятся мощнейшим каналом распространения поэзии прикладной – прежде всего, песенной и рекламной (волна последней дойдет до нас в 1990-е). Поскольку и та и другая являются рифмованными – неудивительно, что «ответом» стало распространение верлибра или гибридного (полурифмованного-полупрозаизированного) стиха.

Последние лет двадцать идет следующий, четвертый, виток экспансии СМИ – благодаря развитию Интернета…

Разумеется, поэзия сама «отвечать» не может: отвечают – на экспансию медийного языка – поэты. Бессознательно или осознанно.

Это отчасти объясняет презрительное и вместе с тем ревнивое отношение поэтов к массмедиа. Начиная уже с Пушкина, у которого «газета» становится синонимом пошлости. «Меня газетчик прославлял…», «Хвалы газетчика достойный…», «Газетчик наш печальный…», «…Он мог бессмертной славой / Газет наполнить нумера…»

О «читателях газет» Цветаевой, думаю, можно даже не упоминать.

Или у Бродского: «Такой сумбур, что я не удивлюсь, / найдя свои стихи среди газет, / отправленных читателем в клозет…»

Еще – из него же: «…Романтика больших газетных литер…», «Газеты бормочут “эффект теплицы” и “общий рынок”…» Или о телевизоре: «…И за спиною грохал телевизор…»

Пожалуй, лишь у футуристов был короткий момент эйфории – от тех возможностей, которые открывались с экспансией массмедиа. Маяковский буквально рвался в газету; Хлебников – в статье «Радио будущего» (1921) – воспевал радио. Хотя тоже как-то двусмысленно: «радио становится духовным солнцем страны, великим чародеем и чарователем».

Чары довольно быстро рассеялись. И поэт – как лирический герой Кушнера – оказался «с бубнившим радио в разладе…»

Радио – «бубнит». Газеты – «бормочут». Телевизор – «грохает»… Ряд можно продолжить.

Но чаще всего поэты предпочитают просто не замечать этот назойливый грохот-бубнеж-бормотанье. Писать, как если бы его не было. Отвоевывая при этом языковое пространство для своего бормотанья – поэтического.

«Газет и журналов Пастернак не читал, – вспоминал Шаламов, – или читал, что покажут ему близкие. Боялся разрушительного влияния газетных страниц…»

Но есть и другой вариант.

«Широкие врата», когда поэты сами отдают свой голос массмедиа.

Тут, конечно, тоже всё не просто и не так уж «широко».

Поэт – как таковой – для массмедиа не интересен. Не та фигура. Если, конечно, он не отмечен особыми регалиями или, наоборот, не подвергнут гонениям (а лучше – и то и другое). В остальных случаях – он ей, со своими сложностями, не нужен. «А ты “Мурку” сыграй!» Не можешь? Свободен.