Как убить литературу. Очерки о литературной политике и литературе начала 21 века - [40]

С конца 1960-х ситуация меняется. Разочарование в программах исправления общества дискредитирует роман просвещения. Роман исследования, переживший расцвет на Западе в экзистенциальном романе, в русской прозе развития почти не получил. Вообще, в этот период заметен кризис романа. Редкие значимые примеры (Солженицына, Аксёнова, Войновича) не попадают к читателю; из публиковавшегося же всё самое талантливое перемещается в малую прозу.

С началом публикации «возвращенной» литературы роман переживает кратковременный расцвет. К читателю приходят «Доктор Живаго», «Архипелаг ГУЛАГ», «Дети Арбата», «Белые одежды», «Жизнь и судьба», «Остров Крым»…

Тем не менее «большой роман», продолжающий линию романа просвещения и романа исследования, к середине 1990-х обнаруживает исчерпанность. Возникают романы, «взрывающие» его идеологические штампы (Пелевин), пародирующие его риторику и стиль (Сорокин), снижающие героику недавней истории до «человеческой, слишком человеческой» повседневности (Улицкая). Роман просвещения фактически исчезает – и в форме сатирического романа, и в форме романа-обличения в духе Солженицына. Представление о норме общественного устройства делается в романе крайне размытым; различные, даже противоречивые, социальные позиции могут присутствовать в нем на равных.

Современный роман – по преимуществу роман отражения. Постиндустриальному обществу оказывается ближе именно позитивистская парадигма – с элементами философии прагматизма. Влияние последней в современном романе заметно в преобладании действия над мыслью, релятивизации истины, в признании ценности любого эстетического, религиозного, профессионального и прочего опыта. (К этому «философскому букету» можно добавить влияние постмодернизма – но это тема для отдельного разговора.)

Роман отражения фиксирует отчуждение читательских масс (сильно поредевших) от влияния на политические и социальные процессы и утерю литературой роли одного из инструментов этого влияния. Это роман атомизированного общества, в котором индивид взаимодействует не с устойчивыми социальными стратами и институтами, как в романе просвещения, и не с «толпой», как в романе исследования – а с такими же атомизированными индивидами, как и он сам.

Если в романе просвещения добро и зло обычно воплощены в положительных и отрицательных персонажах, а в романе исследования показаны в непрерывном конфликте в душе героя, то в романе отражения они действуют в виде внешних, порой трудно отличимых друг от друга сил. Герои лишь приспосабливаются к этим не зависящим от них обстоятельствам – приспосабливаются, демонстрируя довольно сложную поведенческую гамму, в которой едва различимы этические полутона.

Становится скупой и психологическая проработка характеров. Автор стремится уйти от однозначной оценки мыслей и чувств героев, от изображения их внутреннего мира. Описание общественной сферы жизни героев обычно заменяется отражением их быта, описание их «я» – фиксацией «телесного» плана, ощущений, спонтанных действий.

По направлению к Платону

Перейдем теперь от этих несколько абстрактных рассуждений к эмпирике – романам, вошедшим в короткий список «Букера»-2014. В него, напомню, вошло шесть книг: «Жизнеописание Петра Степановича К.» Анатолия Вишневского, «Ключ. Последняя Москва» Натальи Громовой, «Обитель» Захара Прилепина, «Воля вольная» Виктора Ремизова, «Мраморный лебедь» Елены Скульской и «Возращение в Египет» Владимира Шарова.

Остановлюсь на двух – «Возращении в Египет» и «Обители»[80].

«Возвращение в Египет», которому дан подзаголовок «Роман в письмах», формально наследует и роману просвещения, и роману исследования[81]. Жанр этот, однако, взят здесь только в виде каркаса, организующего романный текст. Проработка характеров героев отсутствует – и у главного героя, и у его неисчислимых корреспондентов. Так что к роману исследования отнести «Возвращение в Египет» сложно. Как, впрочем, и к роману просвещения: социальный космос романа Шарова строится не на нормах, а на неких глубинных архетипах – возникающих из парадоксального сочетания библейских и гоголевских мотивов.

Наталья Иванова назвала «Возвращение в Египет» «философским романом» («Вопросы литературы». 2014. № 3). Интеллектуальная его планка действительно высока. Что, в сочетании с эпическим размахом и густым религиозно-метафорическим «подшерстком», искупило многие недостатки «Возвращения…» – и обеспечило ему убедительную победу в «Букере». Но назвать роман Шарова современным «сократовским диалогом» (как понимал это Шлегель) было бы сложно. В письмах героев не сталкиваются различные позиции; даже в спор они почти не вступают. Среди корреспондентов царит согласие в отношении обсуждающихся философских (точнее, историософских) взглядов. Противоречия в романе присутствуют не между его персонажами, а между различными субъектами этой историософской драмы; но и здесь они предельно релятивизируются. Кто более прав, кто ближе всего к истине? Гоголь? Бегуны? Народники? Старообрядцы? Большевики?

Правы по-своему все. «Люди слишком разные, – пишет один из героев романа. – Чтобы никого не испугать, не оттолкнуть, Господь даже веру дает каждому по силам». Каждый остается при своей вере, при своей – частной – истине.