Как текучая вода - [22]

Мифы, легенды, таинственные намеки в сновидениях, статистика, уголовная хроника — все это свидетельствует о том, что идея о возможности инцеста постоянно живет в нашем подсознании: одних она влечет, у других вызыва­ет отвращение. Пожалуй, можно сказать, что для поэтов инцест стал олицетворением всех сексуальных порывов вообще, которые тем неистовее, чем сильнее их стараются сдержать, покарать или скрыть. В самом деле, принадлеж­ность к двум враждующим кланам, как в «Ромео и Джуль­етте», в наших цивилизациях редко воспринимается как неодолимая преграда; адюльтер давно стал обыденным яв­лением, а с упрощением процедуры развода и вовсе поте­рял свою притягательность; даже однополая любовь полу­чила право на существование. Один лишь инцест остается запретным и постыдным делом, ею почти невозможно до­казать даже в тех случаях, когда он явно имеет место. Чем круче утес, тем яростнее накатывает на него волна.

Я хочу немного задержаться на исправлениях, кото­рые были внесены мной в текст. Так я заранее отвечу тем, кто полагает, будто я с маниакальным упорством переправ­ляю и переделываю все, что написала, а равно и тем, кто поспешит заявить, будто я печатаю здесь «раннее произ­ведение» в первозданном виде. Исправления, которые я внесла в текст 1925 года десять лет спустя, в 1935-м, были грамматическими, синтаксическими или стилистически­ми. Первоначальная «Anna» была создана в то время, ког­да я задумывала громадную фреску, которой суждено было остаться незаконченной; поэтому я писала торопливо, не заботясь ни о композиции, ни о стиле, черпая непосред­ственно из какого-то внутреннего источника. Только поз­же, после «Алексиса», я усвоила строгие правила, какие дол­жно соблюдать всякому автору, пишущему по-французски; еще позже, примерно в 1932 году, я стала эксперименти­ровать с поэтическими приемами, неявно присутствующи-ми в прозе и часто придающими ей особую напряженность. Это отразилось на тексте 1925 года; некоторые фразы я заставила сжиматься, словно бы раз за разом поворачивая винт, — так, что они едва не лопались; местами из-за не­удачных попыток стилизации герои становились скован­ными, теряли в выразительности. Почти все исправления, какие я внесла в 1980 году, имели целью сделать некоторые эпизоды ествественнее и живее. В прежнем варианте имелось вступление объемом в несколько страниц, где читатель видел, как двадцатипятилетнюю, одетую в траур Анну по политическим соображениям выдают замуж за фламандца на службе у испанской короны. Эта утяжеляющая преамбула должна была стать прологом к «Водовороту» — роману, в котором я собиралась рассказать о жизни в Нидерландах под владычеством Испании. Я сильно сократила этот эпизод и переставила его в другое место; перед рассказом о зрелых годах Анны и о ее старости. Больше всего подверглась исправлениям и сокращениям сцена, где Мигель в безлюдной местности встречает девушку со змеями; спустя много лет этот эпизод, слишком уж отдающий галлюцинацией, показался мне несколько нарочитым, как «Сны» в старых трагедиях. Теперь Девушка со змеями являлась у меня лишь для того, чтобы читатель почувствовал лихорадочное состояние Мигеля. С другой стороны, были сделаны небольшие добавления с целью усилить колорит места и времени, без которого, по моему убеждению, не может быть правдивости. О буйствах и преступлениях монахов в Южной Италии я узнала гораздо позже, когда писала «Философский камень» и изучала случаи тайного или открытого мятежа в монастырях в конце XVI века; здесь они упоминаются для того, чтобы показать дикость нравов того места, где умирает Валентина и где ее дети с ужасом понимают, что любят друг друга.

Наконец, следует сказать еще о двух небольших добавлениях, поскольку в них отразилась некоторая перемена в отношении автора к жизни. В прежнем варианте, переизданном в 1935 году, после греха и молитвенного просветления Мигель сразу же садился на корабль, уже ни на что не надеясь, не помышляя о возвращении; в новом варианте наступивший штиль позволяет ему вернуться в замок Святого Эльма и дарует любовникам еще два дня и две ночи. Я сделала так не для того, чтобы продлить их трагическое счастье, а для того, чтобы сюжет не был слишком жестко выстроен, чтобы в нем оставалась зыбкость, которая свойственна жизни всегда и во всем. То, что Мигелю и Анне казалось расставанием навеки, внезапно обернулось двухдневной отсрочкой. Шелковый шарф, который Мигель привязывает к ставням окна Анны, чтобы узнать, что поднялся ветер, — это символ изменчивости. Если первое, торжественное прощание оказалось мнимым, — возможно, и второе окажется таким же.

Рассказ о долгих годах, проведенных Анной с мужем, которого она себе не выбирала, затем о вдовьем трауре, скрывавшем ее подлинный траур, — рассказ этот также претерпел лишь небольшие изменения. Я хотела показать супругов, не питающих любви друг к Другу, но и не имеющих причин для взаимной ненависти, связанных, несмотря ни на что, повседневными житейскими заботами и даже, в определенной степени, плотскими сношениями: можно предположить, что горделивая и верная возлюбленная Мигеля делает это по принуждению, подавляя стыд, или же (одно не исключает другого) что она уступает желанию, позволяющему ей на краткий, обманчивый миг снова испытать былое блаженство. Еще одно добавление: овдовевшая Анна во время путешествия отдается полузнакомому мужчине, которого вскоре забудет; на мой взгляд, этот мимолетный чувственный каприз только подчеркивает нерушимую верность сердца. Данный случай призван напомнить нам, какая странная вещь человеческая жизнь: в ней все изменчиво, словно текучая вода, но наиболее значимые события, вместо того чтобы погрузиться на дно, всплывают на поверхность и вместе с нами достигают моря.