Как текучая вода - [17]

— Отец мой, — произнес он, — я стар. Мне уже нечего ждать от жизни, кроме смерти, и я надеюсь, что вторая будет милосерднее первой. Прошу вас, примите меня как самого смиренного и самого обездоленного из ваших братьев.

Приор молча разглядывал этого надменного просителя. На его одежде не было ни галунов, ни вышивки, не было даже воротника, но на шее, то ли по забывчивости, то ли как знак прежнего тщеславия, висел орден Золотого Руна. Поймав на себе взгляд приора, незнакомец снял орден. 

— Вы знатного рода, — сказал приор.

— Я все забыл. 

 Приор покачал головой.

— Вы богаты. 

 — Я все отдал.

В это мгновение раздался долгий, протяжный крик. Это был крик часового, в крепости Святого Эльма происходила смена караула, и приор заметил, как вздрогнул незнакомец, услышав этот отголосок мирской жизни. Впрочем, дон Амброзио Караффа давно уже узнал дона Альваро.

 — Вы маркиз де ла Серна, — сказал он. 

— Я был им, — смиренно ответил дон Альваро. 

— Вы маркиз де ла Серна, — повторил приор. — Если бы стало известно, что вы в Неаполе, многие, поверьте, очень многие приветствовали бы вас ударом кинжала. Десять лет назад так поступил бы и я. Удар, который вы нанесли мне тогда, заставил меня удалиться от мира. Теперь и вы ищете покоя в этих стенах. Что ж, призраки не убивают друг друга. 

Дон Альваро поднялся с колен, а приор сказал: 

— Вы мой гость, дон Альваро, как в те времена, когда я принимал вас в зимнем саду моего замка в Каскателле.

И тонкая улыбка патриция раздвинула его жирные щеки. Дон Альваро помрачнел. Приор это заметил.

— Напрасно я напомнил о прошлом, — произнес он. — Здесь вы в гостях у Господа.

И дон Альваро оглянулся, как бы желая разглядеть что-то в темноте. На него снова нахлынули давние страхи, ужас перед зияющей адской бездной. Но теперь его защищали от пустоты и стены монастыря, и еще более надежные стены Церкви. И дон Альваро знал, что они восторжествуют над силами ада.

С этих пор жизнь его стала одним сплошным покаянием.

При всей невзыскательности картезианца дон Амброзио не утратил любви к искусствам, которая некогда прославила его среди современников. По его приказу и на его средства монастыри были перестроены в строгом соответствии с ордерами Витрувия, и на каждой пилястре виднелся изящно изваянный череп, дабы склонять к размышлениям в духе благочестивого эпикуреизма. Пухлые руки приора придирчиво ощупывали отполированный камень. Этот патриций, для которого религия, возможно, была лишь венцом человеческой мудрости, видел Бога и в прожилках благородного мрамора, и в строках «Хармида»[6]. Он соблюдал обет молчания, но иногда, увидев в саду прекрасный цветок, он улыбкой указывал на него другим монахам.

А дон Альваро в такую минуту думал о корнях, воюющих под землей друг с другом, о живительных соках, питающих венчики цветов, эти гнездилища сладострастия. Недостроенные здания, напоминающие своим видом руины, в которые они со временем превратятся, наводили его на мысль, что конечная цель всякого строителя — разрушение. После краха всех надежд, как после лихорадки, осталось чувство разбитости и еще — удивление, которое вызывает внезапно наступившая тишина. В полдень под аркадами монастырского дворика против каждой каменной колонны вырастала еще одна ее тень: казалось, по галерее движутся две вереницы монахов, белая и черная. Проходя там, дон Амброзио и дон Альваро приветствовали друг друга поклоном. Один, вспоминая строки ширазского поэта, которые некогда разъяснял ему в Риме посол султана, видел в каждом анемоне юную свежесть Либерио. Другой, глядя на могильную яму в иссохшей земле, думал о доне Мигеле. Так каждый из них по-своему читал книгу Творения, ибо эту книгу можно прочесть двояко, и оба чтения верны. Быть может, все рождается, чтобы умереть, а быть может, все умирает, чтобы возродиться. Кто знает?

Жизнь Анны, монотонная и безрадостная, была для нее ежедневным испытанием. Де Виркен вскоре изменил Испании и перешел на сторону французов, и это усилило презрение к нему жены. Много раз война опустошала их земли; приходилось спасать крестьян; скот, заботиться о сохранности имущества, однако общие заботы не сближали их. Муж Анны не мог простить тестю, что тот пустил свое состояние на дела благочестия; сказочные богатства, ради которых он, во всяком случае отчасти, решился на этот брак, растаяли как дым. К жене он относился с почтением, но без нежности; впрочем, он не считал это чувство необходимым в отношениях с женщиной. Вначале близость с ним вызывала у нее отвращение, затем она стала ощущать удовольствие, но чисто плотское, не затрагивавшее всего ее существа. Когда он забросил ее и стал заводить себе любовниц, она была только рада. Она перенесла несколько беременностей, кротко сносила все неудобства этого положения и потом вспоминала лишь частые приступы тошноты. Детей своих она любила, но какой-то животной любовью, которая иссякала, когда они переставали нуждаться в ее опеке. Двое сыновей умерли в младенчестве; она особенно жалела о младшем, у которого в лице было что-то общее с доном Мигелем; но со временем и это горе прошло. Первенец ее выжил, добился успехов на поле брани и при дворе, разбирался с долгами, которые ему оставил отец, убитый на дуэли в результате какой-то темной истории. Дочь постриглась в монахини и жила в монастыре в Дуэ, Вскоре после смерти де Виркена один его друг, сопровождая красивую и еще не старую вдову в поездке из Арраса в Париж, во время ночлега решил добиться ее благосклонности. Анна не стала сопротивляться, у нее не было душевных сил для борьбы, или, возможно, она уступила зову плоти. Однако испытала те же самые ощущения, которые были знакомы ей по супружеской постели. Больше это не повторялось: предприимчивый фламандец вернулся в Германию, где стоял его полк. Анне было все равно. Она несколько раз бывала в Лувре; королеве понравилась эта знатная испанка, с которой она могла поговорить на родном языке. Но вдова Эгмонта де Виркена не пожелала стать придворной дамой. Великолепие французского двора и пышные празднества под пасмурным фламандским небом не шли ни в какое сравнение с радостями жизни под сияющим небом Неаполя.