Как спасти свою жизнь - [23]

Когда через час я просыпаюсь, Лайонел и Роди все еще топчутся на кухне. Я старательно вычеркнула из памяти все, что было сказано около часа назад, но какое-то послевкусие все же осталось, что-то вроде привкуса лука или смутного воспоминания о дурном сне. Весь день я чувствую себя не в своей тарелке, не могу сосредоточиться даже на пустяке. Когда подходит время ехать во Франкфурт к аналитику, я отправляюсь на железнодорожный вокзал и делаю все возможное, чтобы не попасть на поезд, хотя вот он, стоит прямо перед моим носом. Я смотрю на него, на поезд, которым всегда ездила во Франкфурт, — и уверяю себя, что этот поезд не мой. Подходит следующий, и мне снова кажется, что это не мой. Я пропускаю два поезда подряд и возвращаюсь домой в слезах: это был единственный раз, когда я не поехала к доктору Хаппе.

— Теперь вы понимаете, почему не сели тогда на поезд? — спрашивает доктор Шварц.

— Конечно, это до противного очевидно: если бы я поехала, мне бы пришлось обсуждать с ним то, что я узнала про Беннета накануне.

Доктор Шварц кивает.

— Почему, как вы думаете, вам не хотелось об этом знать?

Я принимаюсь рассматривать босоножки, потом поднимаю глаза на ее приятное, ухоженное лицо, которое она положила на приятные, ухоженные ладони, зависшие над приятным, ухоженным столом во французском провинциальном стиле, на котором покоятся ее ухоженные, приятные локти.

— Ну я думаю, все это до безобразия эдипово. Мамочка, папочка, закрытые двери и все такое.

— Это вам ничего не напоминает?

Я напряженно размышляю; мне кажется, что голова у меня сейчас лопнет от напряжения и оттуда брызнет струя малиновой крови. Вот она, мертвая точка анализа, момент, когда за твои же собственные деньги тебя заставляют насладиться видением мамочки и папочки, занимающихся любовью на небесах, обещая, что это навсегда излечит тебя от неврозов. Огромная родительская кровать — прямо на небесах. Скрипят космические пружины.

В голове — пустота.

Да, когда мне было около пятнадцати, я неожиданно заглянула в спальню родителей в тот момент, когда они, тесно сплетя бедра, лежали в постели. Но пятнадцать лет не считается. Уже взрослая. Это не то время, когда формируется личность. Потом я застала старшую сестру Рэнди в объятиях какого-то юнца в мастерской той дурацкой псевдоготической квартиры к западу от Центрального парка, куда мы переехали, изменив нашей западной 77-й стрит. Было ли у них что-нибудь? Думаю, да. Но разве стоит принимать во внимание старших сестер при рассмотрении вопроса о первородном грехе?

— О чем вы думаете?

— Да о всякой ерунде — я вам уже говорила… Родители в постели, когда мне было пятнадцать, Рэнди обжимается в студии, когда я была совсем ребенком.

— А что Рэнди?

— А что Рэнди? Что Рэнди?! Она вечно торчала в студии, слушала пластинки или миловалась со своими бесчисленными дружками, а я только и делала, что, как дура, занималась, чтобы в школе получить все пятерки. Она была бунтарка, с ней случались истерики, она не желала учиться и водила дружбу с сотней ребят. А я была плоскогрудой девчонкой с тощими ногами, выпирающим пузом и жидкими белобрысыми волосенками, носила короткие платьица, гольфы до колен и кожаные гамаши, — нет, это, наверное, было раньше… Неважно. Главное, что я всегда считалась ребенком, а она уже родилась женщиной. Она была высокой, у нее была грудь, волосики на лобке, женские дела… Она разбиралась в колпачках и других противозачаточных средствах… А я была маленькой дурехой, вечно старавшейся всем без разбора угодить, я старалась быть первой ученицей, а ей больше по душе было обжиматься в студии. Это сводило меня с ума. Мне так хотелось оказаться на ее месте. Но я была ниже дюймов на пять и выглядела, как дитя. Единственное, на что я была способна, — это учиться на «пять». И до сих пор я только это и могу! Весь мир трахается за закрытыми дверьми, а я только и делаю, что пишу, пишу, пишу!

— И то же самое вы делали в Гейдельберге?

— Вот именно! Я писала, пока Пенни и остальные офицерские жены жили в свое удовольствие. И спрашивается, ради чего?..

— Но благодаря этому вы действительно многого добились.

— Конечно. Славы. Книг, пылящихся на полке. Любовных посланий от каких-то идиотов. А мне так хотелось, чтобы меня кто-нибудь полюбил! А этого-то как раз у меня и нет.

— Ну почему это вас так огорчает? Вы добились всего, чего хотели.

— Без главного это «все» ничего не стоит. Не имеет значения. Все бессмысленно.

— Ну, не думаю. Ваша работа очень важна…

Неожиданно я рассмеялась.

— Знаете что, доктор Шварц? Вам не кажется, что мы поменялись ролями. Вы как последователь Фрейда должны говорить: «Любовь — это все!» А я как феминистка должна вам отвечать: «Нет, работа — это все!» Arbeit macht Frei. Так было написано на воротах Освенцима. Вы знали об этом?

Она отрицательно качает головой.

— Да, вот так-то. Забавно, не правда ли? Фашисты — и вдруг такой лозунг. Просто насмешка какая-то. Жестокая шутка над заключенными.

— Давайте вернемся к Пенни. В каком году она родилась?

— Это еще зачем?

— Мне просто интересно, сколько ей лет. Ведь она была старше вас?

— Да, кажется, так… Сейчас посчитаем. Я вышла за Беннета в 1966. Мне было тогда двадцать четыре — как мало, Боже мой! — а на следующий год должно было исполниться двадцать пять. А Пенни тогда исполнялось тридцать. На пять лет старше… Господи, да она же ровесница моей Рэнди, та тоже родилась в 1937!