Как сон - [3]

Мать замечает, что Адась грустный, последний раз таким его видела, когда он был маленький и узнал, что Медор не убежал, а сдох, Мать крестится и шепчет тревожно:

— Боже, неужто не сдал…

Отец тоже супит брови: что-то ему Адась не глянется сегодня, ведь никогда не было у него такого выражения лица.

— Если не сдал, домой не пущу.

Однако в конце концов Адась улыбается; ах ты, проказник, пошутить ему, видишь, захотелось, думает Мать, хотел перед нами до самого конца притворяться, что не сдал, только не удержал в себе тайну, улыбнулся, теперь-то уж понятно, что —

— Сдал, — говорит Мать, раскидывая руки для приветственного объятия.

— А что ты думаешь? Чтобы мой сын да не сдал?! — говорит Отец и достает из-за спины бутылку.

Мать уже обняла Адася и прижимает к себе, Отец не выдерживает, трясет бутылку; пробка вылетает, и он поливает сына, как победителя ралли. Мать тоже мокнет, визжит, Адась, как обычно, смущен, дескать, к чему все это, совсем не нужно, а кроме того, лучше перед домом представлений не устраивать, лучше войти в дом, спокойно порадоваться, с толком, с расстановкой; ой, Адась, Отца гордость распирает, так дай же ему по-своему нарадоваться, а ты еще всего не знаешь, Адась, не знаешь еще, какой подарок родители тебе приготовили, как они потратились, а как узнаешь, вот удивишься-то.

Адам удивлен. Удивляется и боится. Он всю жизнь боялся подарков-сюрпризов, которые в большинстве случаев не совпадали с его ожиданиями, потому что у него самого не хватало смелости просить того, о чем мечтал, не смел он и отказаться от ненужных ему подарков. Теперь же он особенно боялся возвращения домой, потому что предчувствовал, что Отец приготовит что-то экстраординарное по случаю исторического момента, а этот единственный в своем роде случай обрадовать сына, удовлетворившего отцовские амбиции, предполагал исключительно неудобный и нежеланный подарок. Возвращаясь домой, Адам пытался представить себе самое плохое, например, что Отец купил ему машину (за четверть века Отец так и не заметил, что Адам никогда не играл в машинки) или коня (в детстве Адаму пришлось научиться ездить верхом без седла, несмотря на панический страх перед лошадьми, которого Отец никогда не понимал, зато многократно твердил Адаму, что со страхами, особенно с паническими, надо бороться); ничего более неуместного ему в голову не приходило, в детстве все машинки и всех лошадок он прятал в ящик, а теперь в масштабе один к одному они могут и не поместиться в его жизни, Адам догадывался, что родители решили как-то так хитро обрадовать его, что у него не останется возможностей избавиться от неудобного подарка, он догадывался, что они подарят ему что-то такое, что затруднит его немедленный выезд в город, на который он решился безоговорочно, любой ценой, собираясь снять жилье рядом с больницей, в которой будет работать, а вернее, проходить стажировку на таких финансовых условиях, о которых не может сообщить родителям, потому что их радость оттого, что их сын стал Господином Доктором, сразу превратилась бы в гнев, а потом в отчаяние. Итак, несмотря на то что Адам что-то там смутно предчувствовал, о чем-то там тревожно догадывался, несмотря на все это, он удивляется и боится, стоя перед ладненьким новеньким деревянным домом, на лужке перед лесом, на месте его первых игр во врача с соседской девочкой, на месте его первого анатомического разочарования, на месте открытия, что к отсутствию интереса к моторам и лошадям добавляется отсутствие еще одного принципиального интереса, отличавшее его от всех деревенских мальчишек, но об этом позже. Адам в недоумении смотрит то на дом, то на родителей, то озирается вокруг, в конце концов спрашивает Отца:

— Чего этот дом здесь стоит?

— Мне нравится твой вопрос, сынок, «чего этот дом здесь стоит?». А что ж ему прикажешь, лежать? Стоит, потому что поставили его здесь, хе-хе!

— В последний раз его здесь не было…

— Браво, сынок, наблюдательностью ты весь в меня. Но и ничто не мешало, чтобы здесь такой домик поставить.

— Пап, а чего мы… стоим перед этим домом? — Адам задает вопросы, как Красная Шапочка, которая узнала волка в бабушкиной одежде и хочет оттянуть минуту неизбежной своей гибели, которая уже подошла, неумолимо, потому что Мать достает связку ключей и подает ее ему со словами:

— Для господина доктора.

A-a, стало быть, они купили ему дом, выбрали модель, построили, а еще, чего доброго, и обставили его, и все для сына своего единственного, такого долгожданного в родных краях, который, как им кажется, ни о чем другом и не мечтает, думает Адам и не берет ключи, хотя Мать протягивает руку и спрашивает, недоумевая, а вернее, уже расстроившись, со слезами на глазах:

— Не нравится тебе?

У Матери почти всегда слезы на глазах; если смеется, то до слез, если чему-то радуется, то так прочувственно, что плачет от счастья, если ее что-то печалит, тоже слезу пускает, а в дни обыденные, лишенные особых поводов, профилактически жалеет себя, плачется на свою судьбу, наверное, чтобы глаза прочистить; Адам видит, что гибкий стебелек-Мать дрожит, хоть и безветрие, и что стоит ему отказаться принять эти ключи, этот дом, эту идею, которую он вполне уловил, как этот стебелек сломается; этот дом — ловушка, понимает Адам и знает, что, принимая связку ключей из материнских рук, он подписывает себе приговор, набрасывает себе на шею петлю из пуповины, катастрофически откатывается назад, в прошлое, а годы обучения, которые он считал прологом к самостоятельности, станут в его биографии лишь временной отлучкой из родительского дома; Адам мотает головой, глядя в остекленевшие от слез глаза Матери, как будто хочет ей сказать то, чего сказать так и не отважится: не для них он институт кончал, а для себя!