Как - [76]

Нет, хуже всего они со мной поступили, когда пришпилили мой плакат с Дэвидом Кэссиди[69] к двери сарая и принялись пулять по нему дробинками из духового ружья. Никогда они не ранили меня больнее. Друг друга — ну, это уже отдельная история.

Только что из люка просовывала голову Мелани. Она интересовалась — буду я еще здесь или уже уеду, в понедельник, когда она зайдет в следующий раз? Я ответила, что уже уеду, но она может помочь мне устроить костер, если захочет. Она так обрадовалась и смутилась, что я и сама смутилась. Я сказала, что все будет зависеть от погоды. Сегодня дождь иногда даже переходил в град.

Почти половина одиннадцатого. Усыплю-ка я себя писаниной.

Через три дня после того, как я отыскала Эми, она наконец пришла посмотреть мой театр. Позже я выяснила, что однажды Чарльз Диккенс читал там публичную лекцию перед огромной аудиторией. Сильвия Плат[70] — да еще бог весть кто — слонялся по этой самой сцене, разучивая наизусть роль. Я прожила там почти неделю, прячась в дальней комнате, ночуя под какими - то холстами, одеревеневшими от пыли и старости, и по ночам дрожала от холода, пугаясь шума от возни, которую устраивали крысы, таская что-то туда-сюда внутри стен. Выше, если подняться по лестнице, был лабиринт из коридоров; однажды рано утром я решила исследовать его и обнаружила, что эти коридоры забиты одеждой, висевшей на вешалках. Днем туда нельзя было ходить — иногда в дневное время наверху, в какой-то конторе, появлялись люди, но я все-таки умудрилась стащить оттуда несколько симпатичных вещиц, чтобы приодеться, и несколько хороших старых пальто, чтобы заворачиваться в них вместо одеял.

Я отодвинула шаткую доску и сначала залезла сама, чтобы показать, как это делается, и придержала доску изнутри, пока карабкалась Эми. Было очень темно, поэтому я взялась за край ее пальто, просунула палец в петлю и медленно повела Эми по комнатам — через ту, где я ночевала, через ту, где пахло сырыми гниющими ящиками, дальше, к неожиданному простору сцены.

Я почувствовала, как она затаивает дыхание, и поняла, что она так же потрясена, как была потрясена я, когда впервые очутилась среди этой пустоты. Я отпустила ее пальто, чтобы она постояла спокойно, и наши глаза постепенно привыкали к темноте.

О-о, прошептала она, твой театр — это театр привидений.

Да, согласилась я, пожалуй, так оно и есть.

Но привидения — это мы с тобой, сказала она. Это мы с тобой населяем его.

Она взяла меня под руку. Хватка ее оказалась неожиданно сильной — я удивилась, до чего сильной.

Как ты думаешь, оно может нас услышать? — спросила она.

Я знаю, кто-может, прошептала я в ответ. Слушай.

Я сильно топнула — и крысы под половицами и за стенами словно обезумели; мы услыхали возню и беготню крысиной паники, они носились и скреблись, скреблись вокруг всего зрительного зала. Я почувствовала, как Эми подскочила где-то рядом, она издала какой-то звук — взволнованно, испуганно; и этот звук отозвался эхом, и мы стояли и прислушивались к тишине, которая наступила вслед за этим.

А они сюда не сбегутся и нас не покусают? — спросила она.

Нет, сказала я, они же сами в ужасе. Если они выбегут сюда, нам стоит только зашуметь — и они мигом удерут.

И вот мы стояли на сцене и кричали в темноту. Издавали всякие привиденческие звуки. Смешили друг друга, слушали, как раскатывается наш собственный смех. Мы кричали по очереди. Выкрикивали разные вещи — все, что взбредало на ум. Я декламировала стихи, которые выучила еще в школе. «Гунга Дин»[71], стихи Бёрнса про горную маргаритку. Она выкрикивала фразы на не знакомых мне языках, я распознала только несколько латинских выражений — cave canem, о tempora о mores, et in Arcadia ego[72]. Я пропела весь «Цветок Шотландии»[73] и все, что припомнила из «Scots Wha Нае»[74]. Какие яростные, злые песни! — сказала она. Я спела «Анни Лори»[75], она сказала, что это ей нравится больше.

Я спела еще что-то из репертуара Джони Митчелл[76], но высокие ноты мне не давались, и приходилось исполнять их в низкой тональности. Она мурлыкала французские стихи, объявляла начала романов, прошлое — это чужая страна, декламировала она, там все делают по-другому[77]. Я вопила на манер футбольных фанатов: Шот-лан-дия — на-всегда, Ан-глия — ни-когда! Она пела, и, кажется, кроме того случая, я ни разу не слышала, как она поет, а потом сказала, сейчас я спою твою песню — и запела про ясеневую рощу, или как кто-то в яркий полудня прили-ив одино-око блужда-ал среди мра-ачных теней одино-окой ясеневой рощи. Я рассмеялась над тем, как это слезливо, а потом прислушалась; она пела, слегка искажая мотив, так что каждая нота как бы попадала чуть-чуть вкось, и поэтому песня звучала как-то жутковато, по-неземному — и, по-моему, прекрасно.

Я стояла в левой части сцены, она — в правой, далеко друг от друга — насколько мы отваживались удаляться в темноте, и перекликались в пространстве этого роскошного упадка, где в воздухе повисла мертвая история.

Ты меня видишь?

Нет, зато слышу. А ты меня видишь?

Нет, зато знаю, что ты здесь.

А где-то снаружи проходили годы. Новый премьер - министр ломал голову над тем, как помочь богачам разбогатеть еще больше. Кто-то застрелил одного из «Битлов». Стреляли в Папу Римского, в нового американского президента, старую кинозвезду. В Британии люди перестали покупать отварную солонину, в море сгорело несколько кораблей. Появилась новая болезнь, а слово