Как слеза в океане - [5]

— Я пока никого не подозреваю. Ты давно в партии?

— С тысяча девятьсот двадцать третьего года, но три года у меня выпали — я снова начал работать только год назад, когда вернулся в Германию.

— Массовая нелегальная партия — это уже само по себе противоречие. Нет такого террора, в котором могли бы участвовать организованные массы. В работе с массами невозможно добиться по-настоящему строгой конспирации. Да к этому нельзя и стремиться, понимаешь? Так можно подготовить разве что террористический акт, но мы ведь хотим воздействовать на массы. Какое-то время мы остаемся в тени, но иногда должны — таков закон нашей работы — напоминать людям о своем существовании: партия жива! Мы должны постоянно доказывать это недовольным и даже просто апатичным массам. Нашим врагам это известно и без всяких агентов. В их календаре столько же святых Варфоломеев, сколько памятных дат у пролетариата: Первое мая, Первое августа[1], Седьмое ноября, день рождения Ленина и так далее. В этих вот книгах ты везешь текст призывов к Первому августа. Нашим врагам это известно и даже без всяких агентов. Им это известно, потому что у них есть календарь. Сам текст их, конечно, не интересует, там все против войны, как обычно, но они знают, что около Первого августа у них будет возможность арестовать столько-то коммунистов, причем самых мужественных и бесстрашных. Если бы у нас не было этих дат, полиции пришлось бы их выдумать. Агенты тоже есть, поэтому будь осторожен. Но самую большую опасность для партии представляют не они. Всего опаснее для нас наши собственные действия.

Йозмар слушал его с недоверием. На собрании Пятницу признали неправым почти по всем вопросам, теперь же он пытался склонить его к чему-то, что может помешать выполнению принятых решений. Ничего, пусть выговорится; потом надо будет сообщить обо всем Зённеке. Он — явный оппозиционер, возможно правый, то есть ликвидатор. Пусть Пятница еще больше проявит себя. Йозмару впервые стало ясно, что такое вредитель, враг партии. Человек, стоявший перед ним, и был таким врагом. Йозмар сказал:

— Может быть, ты и прав. Мне трудно судить. Но если так, то что же ты предлагаешь? Отказаться от всяких действий, беречь кадры и похоронить партию?

Пятница уже сел, но тут же снова встал и выключил свет, оказавшийся теперь ненужным; осторожно, точно боясь разбудить кого-то, он несколько раз прошелся по комнате взад и вперед. Высокий и очень худой, он то и дело поднимал и опускал свои узкие мальчишеские плечи, точно у него по спине пробегал холодок.

— Как тебя называют друзья?

— Йозмар.

— Ты из католиков?

— Да, отец всю жизнь был очень набожным, а мать — только потом, когда постарела.

— А у меня семья православная. Это совсем другой мир. У нас никогда не было иезуитов и зло никогда не оправдывали добром. Кстати, меня зовут Вассо.

Йозмар не понимал, куда он клонит. Неужели эта хитрая лиса, пожалев о своей неосторожности, хочет теперь разговорами о личном замять разговор о политике? Йозмар решил сам задавать вопросы, чтобы скрыть свое недоверие.

— А твоя семья еще там, на юге? Им ничто не угрожает?

— Нет, их не трогают. Это — большая крестьянская семья, в родстве чуть ли не со всей деревней. Так что жандармам приходится быть осторожными. Да и в чем их можно обвинить? Если их старший сын, «господин учитель» — то есть я, — навлекший беду на своего младшего брата, бывший депутат, если он вынужден был несколько месяцев скрываться, точно преступник, если он, серб, выступает за хорватов, а значит, против сербов, так они считают, — то и для родителей, и для всей деревни он более чужой, чем тот жандарм, который его разыскивает. Если бы я пришел к ним, они скорее бы спрятали меня и прибили жандарма, чем дали ему схватить меня, но после этого напомнили бы мне, что больше не считают меня своим. «Может, вы, коммунисты, и хотите добра, — сказал мне как-то отец, — но бедных вы не жалеете. Вы и себя не жалеете, а потому думаете, что вам все позволено. Наш Господь тоже себя не жалел, но он любил людей. Вы же не любите никого, вот и вас никто не любит».

— И что же ты ему ответил? — с интересом спросил Йозмар изменившимся звонким голосом.

— Я ответил: может, вы и правы, отец. Но людей, наверное, и нельзя спасти, если слишком любить их. Господь хотел спасти мир, но ему это не удалось. Мало умереть ради людей, нужно еще и убивать ради них, отец. Быть спасителем — тяжкая ноша, мир слишком зол, и его спасители не могут быть добрыми.

— А он что? — спросил Йозмар.

— Отец? О, он у меня старый спорщик, против него ни один поп не устоит. Хотя сам не верует по-настоящему. Он только рукой махнул, показывая, что говорить больше не о чем: «Кто вас выбирал в спасители? Мы не выбирали. Вы утверждаете, что хотите помочь нам, беднякам. И сами в это верите. Но и дьявол всегда утверждал, что истинный Бог — это он, что он всемогущ. И сам в это верил. Но горе тому, кто ему поверил! Может, вы и не дьяволы, но нас вы не жалеете!»

— Нет, ты неверно ему ответил! У тебя вообще получилась неправильная картина, не имеющая ничего общего с действительностью. Во-первых, ты говорил с ним на его же поповском жаргоне — тут тебе и Бог, и дьявол, и Дух святой; во-вторых — согласился с тем, что в корне неверно. Это мы-то бедняков не жалеем? Жалость — слово, конечно, неподходящее, но вспомни, что Крупская писала о Ленине: он всегда глубоко сострадал народу. Не понимаю, как ты можешь принимать всерьез этот религиозный вздор. И вообще! — Йозмар пытался побороть нараставшее раздражение: разговор все время вел гость, а ему нужно было выяснить, чего тот, собственно, добивается. Поэтому Йозмар постарался сохранить спокойствие и, поскольку гость молчал, он продолжил: — И вообще, ты еще не ответил на мой вопрос: чем, по-твоему, следует заменить нелегальную работу — если, конечно, ты не собираешься вообще ликвидировать партию: так сказать, по случаю плохой погоды революция отменяется?