Как прекрасно светит сегодня луна - [53]

Только я бешеную воду увидел — совсем не как в озере. Будто сижу я на доске или на плоту каком-то, а вода неспокойная — несет, хлещет, и я — вот-вот упаду.

И на той доске или на плоту каким-то образом со мною рядом сидит и не падает огромная корова, бурая, сидит рядом и дышит… Я так близко от нее сижу, что не вижу, какая она, только вижу, что я маленький, меньше ее, сижу рядом с ней и вижу, как она дышит, как при дыхании у ней тяжело напрягаются на шее жилы, как они ослабляются, когда она выдыхает, какая у нее кожа, как она морщится и собирается в складки, как под кожей при вдохе поднимается что-то огромное, тяжелое, с хрипом, с натужными звуками, поднимается, а потом — оседает, опускается — выдох. И только голову она задрала куда-то вверх и огромными выпученными мутными глазами смотрит на воду, на пену, на брызги…

«Только бы, — шепчу я про себя, — только бы, только бы…»

Только бы не захотела она, не пришло бы ей в голову сделать какое-нибудь неосторожное движение, качнуться, наклониться влево ли, вправо ли — все равно, только бы!..

Только бы не захотелось ей, нагнув голову, выставив вперед огромные великолепные рога — ринуться вперед, на врага, на эту бешеную воду вокруг… Только бы!..

А вдруг взбредет ей в голову, на мгновение покажется, что она легка, что ей можно ступить на воду и не провалиться, ступить и побежать-побежать до первой твердой полоски?..

А может, ей покажется, что я — ее враг, что слишком много нас на этой доске, что всему виновник — я, опустит голову, увидит мое лицо, глаза — я моргну, а она и подумает…

И тогда огромные прекрасные рога… «Только бы, — думаю я, — только бы, только бы! Только бы она послушалась меня, дала бы мне возможность!»

— О, дай мне возможность, — шепчу, говорю я ей, в эти жилы на шее говорю. — Послушай меня! Дай мне подумать! Я буду стараться, смотреть по сторонам, буду стараться, чтобы нас не захлестнуло волной, буду стараться, чтобы доска не развалилась…

Я буду смотреть по сторонам, и, если увижу вдали хоть маленькую полоску, хоть совсем далекую маленькую твердую полоску, поверь, мы доберемся, я все сделаю, чтобы мы добрались.

Послушай, послушай меня — не делай движений, не делай неосторожных движений, не делай сильных движений, не делай никаких движений, заклинаю тебя!

Письмо

В эту зимнюю ночь, когда снежная метель носилась по улицам пригорода, наметая сугробы до самых заледеневших окошечек, в покосившемся деревянном домике, возле настольной лампы с цветастым полинявшим абажуром сидел Венедикт Апельсинович Хангирейкин. Он писал письмо.

«Уважаемые жители светло-золотистого шара, именуемого Луной! Когда гляжу в зимние вечера на мертвенно желтый лик Вашей планеты, который сходен разве что с ликом мертвеца, — только что без ясности в чертах, да без оскала зубов, а так ведь покойник покойником, то глубоко скорблю я о Вашей жизни на этой скуднорадостной планете, где, конечно, ни черемухи весной, ни крыжовника летом, ни могучих, шумящих под ветром лесов, ни тучных полей с пшеницей и другими полезными злаками, — нет, не было, да, я думаю, и не может быть, поскольку почвы у вас какие-то серые, вроде нашей золы. Но это не та зола, что дает плодородие нашим полям. Поясню: там, где раньше громоздились горы и вулканы извергали лаву, там очень хорошо обстояло дело с сельским хозяйством, а именно, с земледелием, люди поселялись вблизи вулканов, хотя опасность застыть вечным сном, как Помпея и Геркуланум в пепле, не исключена была… Так вот, будучи в прошлом работником крупнейшего в Бауманском районе писчебумажного комбината имени Фрунзе, предприятия, которое награждено к пятидесятилетию Октября орденом Трудового Красного Знамени, будучи в прошлом участником коммунистического соревнования, из которого мы с честью вышли на второе место, а в настоящее время являясь находящимся на государственном обеспечении пенсионером с правом работы в течение двух месяцев в году, то есть имея свободного времени не в обрез, а в избытке — мне ведь только печь истопить два раза в день, в магазин сходить, сварить какой ни на есть обед, ежели, конечно, соседка, Евгения Захаровна, не отступится со своим украинским борщом, я-то, между прочим, считаю, что она неправильно его готовит — слишком рано кладет картошку, бульон у нее получается непрозрачный, я уже не говорю о том, что лавровый лист кладут, как известно, за пять минут до окончания варки, а не сразу, чего Евгении Захаровне никак не втолкуешь, слаба мозгами стала, хотя, конечно, не злая старушка, и верным товарищем могла быть в гражданскую войну, да и сейчас, ежели наш почтальон, косой Федосеев, обронит письмо мимо ящика, Евгения Захаровна всегда его отыщет и в самые руки отдаст, а Федосеева при встрече как следует отругает… Да не о том речь. Почему Вы, лунные жители, позволяете брать со своей планеты, с Вашей кровной, можно сказать, земли всяким американцам целые килограммы почвы? Разве она вам не дорога?.. Ведь этак и все растащить можно! Они говорят — «для пробы». А кто на базаре целый огурец съедает — «для пробы»? Ведь маленький кусочек пробуешь — и все… Надо бы построже Вам!.. Научные интересы Вы, конечно, игнорировать не можете — всякие там снимки, наблюдения… Фотографии Вашей планеты с нашей и с обратной стороны видел в журнале «Знание — сила». Иногда почитываю этот журнальчик, даже, может, выписывал бы, если бы уже не записался на «Здоровье», — очень хороший журнал, о многом предупреждает, не верю только в эту гимнастику, про которую они все время пишут. Сдается мне, что это для тех дамочек, у которых мужья — богатые старики, померли, а они хотят еще раз замуж выскочить. Стараются над своей фигурой, да только напрасны их труды — если цапля в корову обратилась, то это, знаете ли, закон природы! Обратно не бывает! А насчет фотографий — говорю, были! Даже цветные фото. И как это научились так снимать, что каждый бугорок и ямка явственно видны, даже будто туман над ними вьется сизый — прямо как в деревне!.. Но, повторяю, художество художеством, а когда спускаются к вам люди, не худо было бы сначала узнать: с какими целями и для чего они спускаются? Нет ли у них каких-нибудь хищнических устремлений: все разведать, разнюхать, а потом и явиться с мечом в руке!.. «Шпрехен зи дойч» или «ол райт» — а какой, к черту, ол райт, если у него мысли не то что оба земных полушария к рукам прибрать, а и все, что плохо лежит в небе, всякие там звезды, планеты… Вот и надо быть наготове… Мы знаем немало примеров, когда непрошеными гостями являлись к нам всяческие захватчики. Они получали свое по заслугам!.. Да что говорить! Помню, на Ужбе, речке, в тысяча девятьсот девятнадцатом году, трое нас стояло. Против двух сотен белых. И — ничего. Выдержали! Смелость была! Революционная бодрость духа! Песни пели! Да еще как пели-то! Какие песни хорошие тогда пели! «Белой акации гроздья душистые…» У Гришки Омельченко, помню, настоящий хохлацкий голос был. Ласковый, как у девушки. Звонкий, сильный!.. Вот недавно картина одна заграничная на экранах прошлась, название «На войне как на войне». Умное название. Хорошая картина. Действительно — «На войне как на войне». Война не курорт. Не Сочи. Поучительная, в общем, картина. Я в кино хоть раз в неделю — обязательно хожу. На военную или на комедию смешную… Комедия — это знаете для чего? Приятно, знаете ли, сердце свое человеческой глупостью погреть. Глупо, а смешно!.. Да и вентиляцию сейчас в кинотеатрах ставят сильную — сидишь, дышишь, воздух как на прогулке… Может, покажется, что лишнее я говорю, заболтался, мол, старик, беспокойный житель земной планеты, про кино рассказывает, а что нам это кино?.. Но как посмотрю, знаете ли, ночью в окно да увижу опять Вашу планету — желтую, как луковица, глупую, как, прости господи, старуха Меланья, которая через три дома от меня живет, совсем никудышная старуха… Заходит ко мне позавчера: «Батюшка, Венедикт Апельсиныч, какое у нас сегодня число?» Я говорю: «Восемнадцатое». Она: «Откуда это известно?» Тогда снимаю со стены численник, показываю ей со всем терпением и вежливостью, вот, говорю: «Здесь написано — «четверг», а повыше число — «восемнадцатое». А она опять: «А разве сегодня четверг? А не среда?» Я кричу: «Четверг! Четверг!» А она: «По-моему, среда!» Я говорю: «Включи радио, если мне не веришь!» А она: «Я включила, оно мне про часы и минуточки сказало, а какое число — не сказало, а ведь ежели сегодня четверг и восемнадцатое число, то моего Петра Петровича поминальный день!» И как зальется слезами. Насилу ее успокоил, выпроводил… Да не о ней, глупой старухе, речь! А о том, милые, что ест-поедает меня вот уже третий год бессонница, совсем замучила, проклятая, всю ночь ворочаюсь, на тот бок повернусь, на этот, и теплого молочка на ночь выпью, и на счетах пощелкаю, а то еще, говорят, ложку меда, распущенную в теплой воде, выпить на ночь, — все пробовал — не засыпаю! Лежу с открытыми глазами да слушаю, как Евгения Захаровна — дал же ей бог здоровьечка, дует в свою трубу безо всякой остановки. Крепкая пенсионерка, ничего не скажешь! Двух мужей в свое время схоронила, а сама как репка! И огород свой держит, и кур, и индюшек, и в хор пенсионеров по пятницам и воскресеньям бегает — как молоденькая! И голос, говорит, есть. Капусты две бочки на зиму засолила, а уж варенья! Варенья банок тридцать, наверное, по полочкам в шкафу у ней понаставлено. Еще и мне помогает, когда затрудняюсь чем. Скажем, пельмени к празднику сделать или холодца, когда Анна Павловна, покойного генерала Тохтомышева вдова, в медвежьей шубе грозится визитец сделать. Или когда ожидаю Велемира Спиридоныча, добровольного писателя, так сказать. Он ходит насчет моих воспоминаний о гражданской войне и о периоде разрухи… Третий год ходит человек, записывает, а книжки не видать. Но приятный человек, с вежливостью: «А не вспомните ли вы, дорогой Венедикт Апельсинович, какое социальное происхождение было у ваших боевых товарищей?..» Да не о нем, бумагомарателе, речь! А речь о том, милые, что, как взгляну в зимнюю студеную ночь на Вашу жуткую планету, с ее рожей, прости господи, пустой да безобразной, и думаю: «А может, и нет там никого? Никто на ней не живет?» А зачем на ней жить? Одно слово — пустыня. Наворочено камня. И будто вид какой. И образ. А на деле — пустыня! Пыль. Мрак. Больше ничего. И вот лежу так, смотрю на нее, а половицы в комнатах скрипят, часы тикают, за окном кто-то непутевый ходит: собака или человек — не узнаешь, и сердце сжимается, и вздохнуть боюсь, и руки-ноги холодеют, будто отнимаются, и нос щиплет, и шевельнуться боюсь… И думаю тогда: ни Луна, ни Земля, ни какая другая Венера для жизни человеческой не приспособлена! Нет! Ну, что это такое? Восемь месяцев в году зима — холод собачий, топишь, топишь печь — того гляди развалится!.. Летом — пыль, жара, в магазин зайдешь — там молоко порошковое, творог — кислый. Я уже не говорю про мясо — это совсем бесполезный разговор. Нет его, мяса. Никакого нет… А мы: «Луна!.. Земля!.. Звезды!..» А что звезды? Согласен, мерцают хорошо, но про счастье человеческое им неведомо! Чтобы тепло, чтобы жить да радоваться! Горя не знать. И болезней. Чтобы не умирать!..»