Как прекрасно светит сегодня луна - [41]

Иногда в воскресенье Ахмад устанавливал мольберт где-нибудь на площадке, усаживался на табурет и начинал писать картину. Обычно на холсте возникала часть двора, верхние окошки соседнего деревянного дома, выглядывающего из-за забора. Или это была беседка, увитая вьюном и маргаритками, в которой сидела Нурия-апа с шитьем в руках. Или клумба с анютиными глазками, по которой осторожно пробиралась наша кошка. Или крыльцо, на котором раскинулся в сладком сне приблудный пес…

Работая, Ахмад обычно рассказывал Нурии-апе истории из жизни художников, оставивших после себя удивительные, необыкновенные картины. Рассказывал о Ван Гоге, Гогене, Матиссе, о башкирском художнике Давлеткильдееве, чьими работами мог бы гордиться любой музей, об основателе Уфимского художественного музея — Нестерове, могучем художнике с огромным талантом… Говорил о том, что и у него, Ахмада, есть несколько картин, которые не стыдно выставить в музее.

В феврале у Нурии-апы родилась дочь. Ахмад чуть с ума не сошел от радости. Он распахнул окно, выходящее в соседний двор, и закричал во весь голос: «Люди! У меня дочь! Дочь!» Махинур-апа, ворча, закрыла окно. Тогда Ахмад выскочил во двор без пальто и стал выплясывать на снегу, выкрикивая: «Ай, Ахмад! Ай, молодец!» Детсадовские ребятишки, игравшие на площадке в снежки, с восторгом окружили его и стали приплясывать, выкрикивая: «Ай, Миша, ай, молодец! Ай, Ваня, ай, молодец!»

После рождения дочери Ахмаду пришлось перебраться в мастерскую, места в доме не хватало. Ахмад был такой громадный, шумный, неповоротливый! Теперь он стал приходить к нам лишь по вечерам, на часок-другой, чтобы полюбоваться на дочку, посмотреть, как ее купают, пеленают, кормят, как уютно лежит она на груди Нурии-апы, тараща свои голубые глазки. «Точь-в-точь как у меня», — говорил Ахмад, щуря свои поблескивающие за стеклами очков черные глаза… Именно в это время он сделал два портрета: «Нурия купает дочь» и «Нурия причесывается». (Потом, через десять лет, эти картины приобрел музей).

Но денег у Ахмада по-прежнему не было, он перебивался как мог, одно время даже пытался устроиться сторожем при детском садике, но его не взяли. Как-то ему заказал «картину» знакомый милиционер из ГАИ — плакат размером два на полтора метра с надписью: «Переходите улицу только на перекрестке!» На плакате Ахмад написал мальчика с таким живым лицом и такую страшную машину, надвигавшуюся на него, что прохожие на перекрестке стали надолго останавливаться: разглядывали плакат. Больше заказов от милиции Ахмад не получал.

Нурия-апа становилась все замкнутее, молчаливее. К этому времени выяснилось, что Ахмад был женат, правда, давно, жена его уехала из Уфы лет десять назад, но официально Ахмад не был разведен и, значит, жениться на Нурии-апе он не мог… Для самого Ахмада это не имело значения, но для Нурии-апы это был удар: родственники не одобрили такого мужа — зимагура. Ахмад приходил теперь лишь по вечерам, осторожно усаживался на табуретке на кухне, как бы не решаясь войти в комнату. Нурия-апа с Альбиной на руках выходила к нему, ставила перед мужем тарелку с едой, молча смотрела, как он ест… Потом убирала посуду и принималась за домашние дела: гладила, стирала, мыла полы, шила… Ахмад предлагал свою помощь, но Нурия-апа неизменно отвечала: «Не беспокойся, я сама!» Ахмад поднимался с табуретки, подходил к Нурии-апе и робко пытался ее обнять. Нурия-апа тут же вырывалась и уходила в комнату. Как-то Ахмад пришел к нам пьяный. Стоя посреди кухни, потрясая кулаком, он громко кричал: «Ты моя жена! Альбина — моя дочь! Почему вы отталкиваете меня?» Нурия-апа так и не вышла к нему…

Потом Ахмад исчез и появился лишь через месяц, одетый в мешковато сидящий зеленый костюм и черную шляпу. Он вошел с кульками и пакетами в руках, высыпал на кухонный стол конфеты, печенье, яблоки, орехи… И заговорил шумно, бестолково, суетливо. Кажется, он был слегка навеселе. Снял шляпу, то и дело проводя громадной пятерней по отросшим волосам, смеясь и блестя глазами, он рассказал, как месяц провел в Дюртюлинском районе, в деревне, как писал там портреты «передовиков» и «героев труда», за что ему «отвалили кучу денег», и что он теперь «страшно богатый человек». Там его «опоили деревенским медом», как он жив остался, сам не знает. Заявил, что завтра же отправится покупать дочери пианино, ему кажется, что у Альбины есть способности к музыке. Да, его дочь будет настоящим музыкантом, и она будет гордиться своим отцом — художником! Так он выкрикивал, следуя из кухни в комнату за Нурией-апой, рассыпая по пути конфеты и папиросы из карманов своих новых необъятных штанов, пытаясь обнять жену, поцеловать ее… Пианино Альбине так и не купили, но Нурия-апа разрешила ему приходить в дом «поиграть с дочерью».

Казалось, у соседей снова наступила благополучная жизнь. По воскресеньям Нурия-апа с Альбиной отправлялись в мастерскую к Ахмаду — она находилась недалеко, в подвале старого каменного дома. Там было паровое отопление, как рассказывала нашей маме Нурия-апа, висело на стенах множество картин и пахло краской. А на тахте был постелен старинный деревенский палас, какие сейчас не делают, разве у кого-нибудь от бабушек еще остался, очень красивый. Еще Нурия-апа говорила маме, что Ахмаду скоро обещают дать квартиру и она с Альбиной к нему переедет… Однако ожидание квартиры оказалось напрасным, деньги у Ахмада скоро кончились, новой работы он не находил, и скоро Махинур-апа без лишних разговоров вытолкала его за дверь.