Как прекрасно светит сегодня луна - [39]

Рассказ мамы о том, как мой брат Мерген вернулся с войны

Ну, твой брат ушел на фронт шестнадцати с половиной лет, несколько месяцев их продержали в Белорецке — там находилось эвакуированное из Ленинграда артиллерийское училище, а потом отправили на фронт. Поезд должен был пройти через Уфу, и мы с отцом дней семь ездили на станцию, но никто точно не знал, когда пройдет поезд. Твой отец сказал: поезд, наверное, уже прошел, но я решила все-таки еще раз съездить на вокзал. Отец отправился туда раньше меня, после занятий в своем институте. Приезжаю на трамвае на станцию, а там полным-полно молоденьких военных, я спрашиваю у одного: «Не знаете ли, случайно, такого Хуснутдинова?» А он отвечает: «Как не знаю! Вон он, наш лейтенант!» И показывает рукой в сторону кустиков акации, что за станцией. Я оглянулась — сидят мой сын в военной форме вместе с отцом на каких-то кирпичах и беседуют, спокойные такие, улыбающиеся, как будто ничего страшного не происходит, как будто не провожаем мы единственного сына на фронт.

Ну, проводили мы поезд, помню, рядом со мной одна женщина без чувств упала, когда поезд стал переходить на другие рельсы, а я — ничего… Усман меня за руку держал, я и не покачнулась.

Ну, стали мы ждать писем. Сначала письма шли хорошо, часто шли, а потом перестали приходить. Отец твой и говорит: «Эх, пропал мой сын, уж нет его, видно, на свете, был бы жив, написал». А я говорю: «Сейчас почта плохо работает, а сын жив, не может он вот так просто умереть, когда мы его так ждем, когда мы о нем так все время думаем». Полгода не было писем, и вдруг как-то прихожу с работы, смотрю, лежит на столе конверт, нераспечатанный, отец сидит на сундуке в углу комнаты и говорит: «Вон письмо какое-то пришло с фронта, наверное, товарищи его написали, а сына уже нет». «Как же ты не узнаешь почерк нашего сына!» — сказала я ему и сама разорвала конверт. Оттуда выпала карточка. «Вон карточку прислали, видно, его уж нет», — опять сказал отец, не вставая с сундука, не притрагиваясь к карточке. Я вынула письмо и прочла.

«Жив сын, — сказала я отцу, — только в госпитале лежит, ранили его в ногу, сейчас выздоравливает». «Жив! Жив!» — повторял отец, тер лицо ладонями и ходил по комнате, а потом выбежал на кухню и там заплакал.

Ну, а потом мы прождали еще три года и, когда по радио объявили о победе, стали ждать сына с фронта, как и наша соседка Шамсинса — своего сына Рашида, Закия — своего Бакира, как многие другие наши родственники и соседи. А Мергена все не было. Уж и май прошел, и июнь наступил… Он ведь, Мерген, в составе 1-го Украинского воевал, а их последними с войны отпустили, они еще остались добивать последних фашистов, которые скрывались в разных укромных местах — в Польше, Чехословакии, в Венгрии…

Ну, в середине июня поехала я в деревню, к сестре Мушарафе, масла топленого привезти, — с продуктами тогда было трудно. Идем мы с Мушарафой открытой дорогой, мимо засеянных хлебов, и какая-то птичка серенькая все подлетает, подлетает ко мне, будто что-то сказать хочет. Не к сестре подлетает, а ко мне, с обочины дороги — мне под ноги. Сестра и говорит: «Какую-то весточку тебе принесла, что-то сказать хочет, жаль, не знаем птичьего языка». А потом ночью я увидела сон, будто подает мне Усман простыню, а она — кровью окрашена, такой сон считается — к радости! И днем возвращается с Тургаевского базара Хикмей, муж Мушарафы, и спрашивает: «Какой сон видела нынче, Заужян, хороший или плохой?» Я говорю: «Хороший!» Он говорит: «Правильно увидела, сын у тебя вернулся с фронта, видели его на Уфимском вокзале».

Ну, в тот же вечер выехала я поездом в Уфу. Вхожу вечером в наш двор, прохожу мимо нашей сосны, шумящей хвоей где-то высоко-высоко, мимо лопухов и крапивы, сворачиваю к нашему крыльцу, виднеющемуся за лестницей, ведущей к детсаду, а на крыльце сидит на перилах твой отец, в белом кителе, в светлой рубашке и белой фуражке, а рядом с ним — какой-то военный, загорелый такой, веселый и с наганом за поясом. Оборачивается он ко мне, вижу — сын! Сбегает он по ступенькам ко мне, обнимает и говорит: «Мама!» Его голос! Его глаза! Его лицо! Действительно, он! А я и сказать ничего не могу! Все протягиваю ему бидон с маслом и говорю: «Хочешь масла топленого, сынок?» Отец твой стоит наверху, на крыльце, и улыбается. Была у него такая улыбка, когда он очень доволен был, ты уж, конечно, не помнишь, не можешь помнить, а у меня есть одна карточка, где он с такой улыбкой снят, я тебе потом покажу…

Ахмад-художник

Нурии-апе было тридцать семь лет, когда она встретилась с Ахмадом. Его пригласила заведующая детским садом оформить комнату для музыкальных занятий и разрисовать стены беседок на площадке веселыми картинками. Ахмаду было лет сорок пять, толстый, неповоротливый, с широким скуластым лицом, с взъерошенными черными волосами, одетый в поношенный пиджак и мятые брюки. В республиканском музее, в отделе местных художников, висела одна его картина «Портрет девушки в розовом».

Детский сад располагался на первом этаже большого деревянного дома, выстроенного в начале века на теперешней улице Ленина. Нурия-апа, работавшая воспитательницей, жила вместе с матерью на втором этаже дома, деля общую кухню с нашей семьей. Она была незамужней. Давно ушли в прошлое те безмятежные воскресные деньки, когда, встав пораньше, вымыв до блеска деревянные полы во всем доме — в комнате, на кухне, в сенях, на крыльце, вынеся во двор проветриться на солнышке пышные подушки и одеяла, опрыскав водой бесчисленные горшочки с примулой и геранью, она, весело напевая, плескалась над тазом, отмывая до блеска локти и шею, расчесывала накрученные на ночь волосы, надевала шуршащее шелковое платье, лакированные туфли на высоком каблуке и, перекинув через плечо сумочку, подхватив подружку Зулейху, которая тоже была в шелковом платье, с накрученными волосами, стуча каблучками, сбегала с крыльца во двор и исчезала за воротами. Обычно они отправлялись в парк Матросова или Луначарского, на танцплощадку или в летний кинотеатр «Идель». К вечеру Нурия-апа возвращалась притихшая, с увядшим лицом, с развившимися прядками волос, и мы догадывались, что никто не пригласил ее танцевать, никто не пытался проводить до дома. После тридцати Нурия-апа перестала ходить по воскресеньям в парк, вместе с матерью, Махинур-апой, она навещала родственниц, ухаживала за больной тетей, нянчила в детском саду детей, когда родители не забирали их домой в воскресенье.