Как прекрасно светит сегодня луна - [36]

Преданность Хадии-апы нашей семье была несомненной и какой-то трогательной. Другие ее родственники жили далеко в деревне, в Уфу приезжали редко, детей у Хадии-апы и Солиха-абыя не было, и всю нежность своего сердца она отдавала мужу и нашей семье. Хадия-апа очень любила меня и сестру, к маме обращалась почтительно, называла ее Заужян-апа, хотя они были почти ровесницы, а говоря о нашем отце, качала головой, краснела и изрекала: «Такие, как Усман-жизней[5] рождаются раз в сто лет!». Ее очень огорчало, что папа был равнодушен к одежде и одевался не так, как подобало профессору и ученому человеку, по мнению Хадии-апы. Как рассказывала мама, Хадия-апа присмотрела как-то в комиссионном магазине драповое пальто с черным каракулевым воротником, тарную же каракулевую папаху и кожаный портфель с блестящими застежками. Она уговорила маму купить это для папы, так как он был человек занятой: то готовился к лекциям, то писал статьи — словом, ходить по магазинам ему было некогда… И когда, поддавшись уговорам мамы и Хадии-апы, папа, невысокий, хрупкий, с рассеянным взглядом, в первый раз спустился с нашего крыльца во двор, одетый в это тяжелое до пят пальто и каракулевую папаху, и направился в институт, с кожаным, необъятных размеров портфелем в руке, Хадия-апа прослезилась, целый квартал сопровождала его, держась на почтительном расстоянии, любуясь и гордясь им. После смерти нашего отца Хадия-апа порывалась подать в суд на врачей, поставивших ему неправильный диагноз. Когда мы перестали получать от издательства деньги за учебники, написанные отцом, — они стали выходить под другой фамилией, — Хадия-апа снова уговаривала маму подать в суд на издательство. Но мама отказалась. «Кто знает, может, этот человек на самом деле написал весь учебник? — говорила она. — Да и не пристало жене Усмана, ученого человека, по судам ходить». «Честных людей нет, — говорила Хадия-апа. — Куда ни посмотришь — честных мало!». После смерти отца материальные дела нашей семьи ухудшились. Это были первые послевоенные годы, всем тогда жилось трудно, и Хадия-апа предложила нам половину своего картофельного участка, находившегося за городом, за рекой Белой, на так называемой Цыганской Поляне. И вот как-то в мае, посреди ночи, мама разбудила меня и сестру, надела на нас старые пальто и платки, вывела во двор, мы взобрались на телегу, на которой сидели, прижавшиеся друг к другу Солих-абый и Хадия-апа, и телега выехала со двора. Мы покатили по сонным уфимским улицам, мимо почтамта, мимо трамвайного кольца, по улице Тукаевской спустились к мосту через Белую. Помню плеск воды за перилами моста, поскрипывание деревянного настила, по которому ехала телега, пофыркивание лошади — где только достал ее Солих-абый! — огромное, чуть светлеющее небо над головой, усыпанное яркими звездами. И высокий темный берег Белой, остающийся позади… Спустя полчаса мы были на участке. Солих-абый и мама копали ямки, Хадия-апа, сестра и я шли за ними, бросали в ямки картофелины, засыпали их землей. «Солих, почему одни ямки копаешь глубоко, другие — мелко?» — с упреком спросила Хадия-апа. Солих-абый не ответил. Он стоял, облокотившись на лопату, и смотрел перед собой. Мы тоже подняли головы и увидели: из-за линии горизонта, из-за края черного картофельного поля выкатился красный, весь светящийся ровным пламенем шар солнца и как бы поплыл к нам. Запели птицы, все вокруг ожило, озарилось розовым светом — начинался прекрасный весенний день. И Хадия-апа, вздохнув, протянула руку, коснулась плеча Солиха-абыя и прошептала: «Солих, как красиво, да? — И, помолчав, добавила тихо: — Кто знает, может, этим летом и нам улыбнется счастье?» Солих-абый кивнул и принялся копать с такой яростью, будто готов был перекопать все поле, всю Цыганскую Поляну до самой реки… Хадия-апа покосилась в сторону мамы: видит ли она, какой Солих сильный, неистовый, неутомимый! И мама кивнула: да, да, вижу!..

Урожай в том году выдался небывалый, мы всю зиму ели картошку, очень вкусную, рассыпчатую. И когда вечером мама ставила на стол большую миску и поднимала крышку, в комнате становилось даже как будто светлее, и мама каждый раз говорила: «Ах, какая картошка! Спасибо Хадии!»

В ту осень Солих-абый подал документы в финансовый институт на вечернее отделение, Хадия-апа ходила счастливая и не уставала рассказывать, как удивился этот «Магсум из Дувана», когда узнал, что его подчиненный учится в институте. Поначалу дела у Солиха-абыя шли хорошо, он успешно сдавал зачеты по специальным предметам, но вот с немецким языком дело не ладилось, он его совершенно не знал. И тогда мама стала дважды в неделю приводить меня на улицу Тукаевскую, в дом Солиха-абыя и Хадии-апы, чтобы я помогала ему выполнять домашние задания. Комната на Тукаевской была крошечная, узкая, с одним окном, выходящим во двор, как раз напротив деревянных, с резьбой, ворот. Недалеко от дома находилась мечеть, таинственное белое здание с зеленым минаретом и с красивым садом вокруг. Печи в доме Хадии-апы топились дровами. Часть комнаты была отделена накрахмаленной белой занавеской, за ней стоял столик и выступала печь — это была кухня. Обычно мы с Солихом-абыем сидели за круглым столом в комнате, разложив перед собой учебники и тетради, читали вслух, а потом переписывали в тетрадь немецкие слова и предложения. «Вир золлен арбайтен», — громко произносила я и смотрела на Солиха-абыя, который кивал головой, как бы соглашаясь со мной, но сам косился в сторону газеты, лежавшей перед ним. Я добавляла недостающее слово в предложении и переписывала в тетрадь: «Вир золлен филь арбайтен». Из-за занавески выпархивала Хадия-апа, раскрасневшаяся, с легкими кудряшками, выбивающимися из-под платка, — когда Солих-абый поступил в институт, в честь этого события она сделала себе шестимесячную завивку, — и укоризненно говорила: «Солих, разве это честно? Ребенок за тебя уроки делает, а ты газету читаешь!» Смущенный Солих-абый откладывал в сторону газету и громко повторял вслед за мной: «Вир золлен филь арбайтен». Успокоившаяся Хадия-апа возвращалась за занавеску жарить пирожки — после урока полагалось угощение. Солих-абый был кроткий человек с выражением затаенной мечтательности в лице. Помню, как ласково, чуть усмехаясь, поглядывал он на меня, когда я сидела напротив него за столом, громко произнося немецкие слова, стараясь выдержать жесткую интонацию немецкой речи, добиваясь, чтобы произношение было правильным. Я видела, что мысли Солиха-абыя витают далеко, к немецкому языку он был совершенно равнодушен. Как-то во время одного из уроков он вырезал из газеты смешную птичку и положил передо мной на стол. Потом вырезал петуха… Однажды вынул из кармана и положил передо мной старинную монетку. Такие монетки носила наша бабушка на камзоле. Мне очень хотелось взять монетку, разглядеть ее, но присутствие Хадии-апы за занавеской и роль строгой учительницы, которую я на себя взяла, не позволяли этого… Как бы там ни было, но диплом об окончании института Солих-абый в конце концов получил.