Как писать статьи, стихи и рассказы - [26]

сюжета: линия развития ломается. Также чрезвычайно распространенный прием: изменение линии развития. Вот еще образец такой концовки, из Чеховского же рассказа «Месть», В этом рассказе некий обыватель слышит, что его жена условливается с любовником положить ему письмо в чашу, стоящую в качестве украшения в городском саду; муж решает напакостить любовнику и пишет письмо к некоему купцу с требованием положить в эту чашу двести рублей, угрожая, что в противном случае лавка того будет взорвана! Муж рассчитывает, что купец обратится в полицию, полиция устроит засаду и схватит любовника; последний наживет, таким образом, неприятности; в назначенный час муж дежурит недалеко от чаши, чтобы полюбоваться арестом; однако, любовник вынимает из чаши какой-то конверт, и с удивлением извлекает из него две сторублевых бумажки: купец, оказывается, испугался и исполнил требование не существующих грабителей. Эта развязка также вполне неожиданна, и дает концовку, ломая линию развития; читатель вместе с мужем ожидает чего угодно, только не этого: купец поверил, что письмо от грабителей (предполагаемая линия развития), но вместо обращения к властям, подчинился письму (слом линии). Вернемся к нашему рассказу. Собаке противостоит покусанный. И колебания полицейского по отношению к собаке должны сопровождаться колебаниями по отношению к пострадавшему; предположив, что собака генеральская, надзиратель обращается к покусанному, обвиняя его, что он сам расковырял палец, чтобы получить вознаграждение; при следующем колебании, надзиратель говорит ему: «ты пострадал, и не оставляй этого дела, проучи»; при следующем колебании, надзиратель уже бранит покусанного; узнав окончательно, что собака как бы генеральская, он грозит пострадавшему: «я доберусь до тебя». Эти попутные колебания, все возрастающие в силе, особенно ярко подчеркивают изменчивость, хамелеонность полицейского, и его заискивание перед псом выделяется особенно резко при его угрозе покусанному.

В рассказе мы видим сначала описание базарной площади и шествия надзирателя, затем описание сутолоки с собакой, затем описание картины, увиденной надзирателем, когда он подошел к месту беспорядка. Все остальное — разговор. Всмотримся в описания. Мы видим, что надзиратель — в шинели и с узелком в руке, что городовой — рыжий, что за собакой гонится человек в расстегнутой жилетке и ситцевой рубашке, накрахмаленной, что собака белая с желтым пятном на спине. Спрашивается, какое значение имеют эти подробности  для рассказа в целом? Разве городовой не мог быть не рыжим, собака не белой? Хрюкин не в расстегнутой жилетке? Конечно, эти подробности сами по себе второстепенны, и могли бы быть заменены другими или вовсе пропущены. Но эти подробности, эти детали ценны потому, что они делают все описание наглядным: мы представляем себе рыжего городового; мы сотни раз видели людей в расстегнутой жилетке и в ситцевой рубахе, и получив указания об этом, легко рисуем в своем воображении какую-нибудь виденную нами личность. Кроме того, некоторые из этих подробностей обладают более глубокой выразительностью. Нам говорится, что рубаха у Хрюкина накрахмалена. Ситцевую рубаху обыкновенно не крахмалят. Эта деталь говорит нам о том, что у Хрюкина есть претензия одеваться «как господа», и это сразу указывает на его принадлежность к городскому мещанству. Узелок в руках надзирателя намекает на другое: не за покупками же ходит надзиратель с узелком; можно думать, что этот узелок — «добровольное приношение» какой-нибудь торговки, то-есть, попросту говоря, взятка.

Вот еще деталь: обратив внимание на беспорядок, надзиратель направляется к месту происшествия, сделав «полуоборот налево», то-есть применив прием военной маршировки; этим косвенно изображается его облик, как человека с военной выправкой. Таким образом, имеющиеся в рассказе подробности выполняют двойное назначение: сделать картину более яркой, более наглядной, и, с другой стороны, косвенно указывают на особенности действующих лиц.

Вот еще деталь косвенного, изображения: Очумелов волнуется; однако, об этом волнении самом по себе не сказано ни слова; говорится только «сними-ка с меня пальто, жарко», «надень-ка на меня пальто, холодно»; мы понимаем, что надзирателя бросает то в жар, то в холод при мысли рассердить генерала, и мы понимаем, что бедняга волнуется.

Посмотрим на разговоры. Прежде всего надо отметить Построение указаний на то, кто говорит; мы читаем «спрашивает Очумелов», «говорит Очумелов строго», «говорит кто-то», «глубоко мысленно замечает городовой», «думает вслух городовой», «говорит голос», «говорит Очумелов», «продолжает Прохор», «спрашивает Очумелов», «грозит ему Очумелов». Мы видим, что все эти однообразные по смыслу указания переданы различными словами, чем достигается разнообразие; эту особенность следует иметь в виду, потому что начинающие беллетристы часто очень грешат постоянным повторением «сказала она», «сказал он», «сказала она», — что не может не наскучить.

Язык разговоров также обработан. Мы видим, что Хрюкин употребляет нелитературные слова: «пущай» вместо «пусть», нелитературные обороты: «я человек, который работающий» вместо «я человек работающий» и так далее, — те-есть пользуется мещанским говором; Очумелов говорит более литературной речью, смешивая, однако, «казенные» обороты с мещанскими: «пора обратить внимание на подобных господ», «…собака и прочий бродячей скот», «ихняя собачка», и так далее, — речь его опять-таки характерна для мелкого представителя власти; городовой говорит «намедни», а повар «намеднись», — маленькое отличие, дающее все же впечатление, что у каждого действующего лица, свой особенный язык. И этот язык резко отличается от языка самого Чехова, которым написаны первые строки рассказа, — описания. Из изложенного нам ясно, что выбор слов и оборотов является мощным изобразительным средством; если бы все действующие лица говорили одинаковым литературным языком, то получилось бы впечатление фальши, чего-то ненастоящего. Однако, следует заметить, что Чехов не злоупотребляет характерными словечками и оборотами; таких в общем немного. А если бы каждое из действующих лиц говорило исключительно характерными словечками: Хрюкин — исключительно мещанскими, полицейский — исключительно «казенными» — мы опять получили бы впечатление фальши, искусственного, нарочитого.