Как на Дерибасовской угол Ришельевской - [27]

Через три дня, переведенные из тюремной больницы в разные камеры, Санитар с Коком уже сознались в том, что решили ограбить мирную семью Петридис по своей жадности и страсти к чужим деньгам. Еще через два дня, постоянно намекающий на рога Васи Санитар чистосердечно раскололся, что грохнул несчастного Пашу, очень надеясь на снисхождение за такие правдивые показания. Единственное, от чего он сильно отбивался, так это от румынской принадлежности во время очной ставки со старым Петридисом. Хотя, если бы было надо, Санитар мог расколоться и в том, что выполнял поручения Чаушеску.

Но это было уже потом. А пока балабол Акула спокойно заныкал бриллианты, из-за которых сердились друг на друга Панич с Поздняковым, чтобы из-за такого стекла не возникало всяких идиотских споров. И отправился делать себе стрижку к самому модному у его окружения мастеру мадам Пожарник.

— Мадам Шварцман, — обратился к ней балабол, сам себе подмигивая у зеркало, — как сказал поэт, причешите мне уши и сделайтесь на двадцать лет моложе.

— Я и серьезно могу изобразить тебе такой шиньон, как двадцать лет назад, — вздохнула Рая Пожарник, обматывая вокруг горла клиента хрустящую бело-синюю простынь с дырками, напоминающими следы очереди из крупнокалиберного пулемета. — Что хочет эта голова на себе?

— Сделайте мне средний вид между солдатом-первогодкой и передовиком производства за два часа до вступления у партию, — скромно заказал сам себе тихий ужас на голове Акула.

Когда Рая Пожарник сдернула с него простынь, Акула открыл глаза и снова их закрыл: Его морда потеряла всякую наглость, потому что прямо из зеркала на него смотрела какая-то незнакомая, коротко стриженая, без баков, харя, которая так и просилась на рекламный плакат «Доблестный труд — любимой Родине!»

Балабол стал до того довольный своим новым причесом, что сунул в руки мастера целый четвертак со словами:

— Спасибо, мадам Шварцман. Сдачу можете оставить для санитарной инспекции.

Опытная мадам Пожарник сразу поняла, куда дунул ветерок удачи, и поэтому даже не попыталась отдать спасибо назад. Она молча смотрела на балабола и тот снова открыл рот.

— Мадам Пожарник, вы знаете знаменитого музыканта Лабудова?

— Ему бы лучше играть на кожаной флейте, — подтвердила догадку балабола Рая, — а с каких пор тебе интересуют стукачи?

— Мне бы просто хотелось знать, чего он боится еще больше, чем тех, кому грюкает.

— У меня такие расходы в последнее время, что даже ничего путного не лезет из мозгов, — огорченно призналась мадам Пожарник.

Акула вздохнул ей в такт и выразил свое соболезнование при помощи сторублевки.

— Кажется, начинаю что-то местами вспоминать за вашего приятеля, — оживилась Рая. — Но он до того интересный, что в голову лезет всякая мура.

— Сосредоточьтесь, мадам, — прошептал Акула, — потому что кроме еще одного стольника вам ничего не светит.

— Ну кто может взять лишнюю копейку с такого обходительного мальчика? — подвела итог переговоров мадам Пожарник и поведала балаболу страшную тайну о стукаче Лабудове.

А в это время флейтист уже ползал по своей коммунальной кухне, где под паутиной на потолке впритык друг к другу стояли три холодильника с висячими замками. Четвертый агрегат, принадлежавший самому Лабудову, нуждался в замке, как телеграфный столб в гинекологе. Потому что из всех видов продуктов в нем отлеживался пустой шкалик, который Лабудов собирался отнести в пункт стеклотары еще до того, как повстречался с Говнистым. У соседей Лабудова была хорошая привычка мгновенно залезать в комнаты, стоило только этому выдающемуся музыканту показать общему коридору свою персональную морду. Поэтому флейтист, ни разу не торопясь, достал из-за АГВ с собственноручно наклеенным предупреждением «Проверь тягу, сволочь!» огромную связку ключей и стал спокойно ковыряться в чужих замках, словно в собственной заднице. Но тут Лабудова постигло разочарование. Потому что замки открылись, а продуктов лежало, как сейчас на прилавках. Кто был в этом виноват, кроме стукача? Он же сам давно приучил соседей доверять свои замкам, как очередным обещаниям правительства. И теперь Лабудов размышлял: стоит ли кинуть ему прокисшую капусту Марии Ивановны в жидкий суп Николая Зигфридовича и добавить туда полузасохшей Наташкиной горчицы? Или смешать горчицу с капустой, а суп сожрать отдельно?

Когда его мысль заработала с наивысшей интенсивностью, в дверь раздался стук. Потому что звонок Лабудова скурвился еще в прошлом году, но вызвать мастера, содравшего в свое время с соседа два рубля за визит, музыканту не улыбалось, а самому подходить к проводке было страшно.

Лабудов с большой неохотой оторвал взгляд от кастрюли и, бросив в рот добрую жменю капусты, с сожалением пошкандыбал до дверей.

В коридор вошел человек в костюме с галстуком и до боли по всему телу знакомой прической. Сперва Лабудов решил, что кто-то в очередной раз хочет накостылять ему по рылу, но потом понял, что пронесет. Потому что незнакомец держал в руках аккуратный сверток и улыбался, как братский вьетнамский народ, наблюдающий за строительством коммунизма из-под пальмы.

— Вы Лабудов? — спросил хозяина комнаты человек, после того, как грудью завел Лабудова на одиннадцать метров его полезной площади.