Как можно быть язычником - [4]

Как всегда, я написал эту книгу для всех и ни для кого. Особенно же для тех, кого я никогда не узнаю. В ней выражается ностальгия — это ностальгия по будущему. Увы, но время истолкования мифа это и время исчезновения богов. В эпоху, неопримитивную самой своей современностью, в эпоху, совершенно пустую самой своей переполненностью, в эпоху, в которую всё есть видимость и всё устарело, когда всё есть зрелище, но нет больше глаз, чтобы видеть, в обществе, где утверждаются новые формы тоталитаризма и исключения, обществе, кипящем от ненависти, не подлинном и несущественном, в обществе, где умирает красота, обществе конца истории, обществе последнего человека, в котором всё обрушивается на Заход — на абсолютный, трансатлантический Запад, обществе бывшей великой истории, эта книга стремится указать на возможность панорамы, на возможность духовного представления, которое было бы созвучно красоте картины, лица, созвучия — вере народа, возвышенного надеждой и волей пережить новое начало.

Как уже понял читатель, это книга желаний, воспоминаний, сомнений и страстей.

А. Б.

Что может означать сегодня слово «язычество» для тех, кто вместе с Ницше считает, что христианизация Европы, включение — более или менее законченное, более или менее удачное — европейского духа в христианскую систему мышления было одним из наиболее пагубных событий во всей истории до наших дней — катастрофой в собственном смысле этого слова? Этот вопрос представляется тем более важным, что он не перестаёт стоять в повестке дня, о чём свидетельствуют недавние споры, которые, впрочем, необходимо поместить в рамки более широкого и более древнего disputatio, в момент, когда, что бы там ни говорили некоторые, «старчеством» является не «многобожие», но иудео-христианское единобожие, которое ставится под вопрос, которое трещит по всем швам, в то время как язычество вновь являет свою привлекательность, пусть часто и в неудачных, иногда ошибочных, а в целом бессознательных формах.[1]

§ 1

Говоря по правде, язычество никогда не умирало. Со времён попыток восстановления солнечного культа при иллирийских императорах (особенно при Аврелиане — благодаря поддержке Плотина) и более поздних попыток императора Юлиана оно никогда не переставало вдохновлять умы. С конца четвёртого века, когда, как казалось, христианство, ставшее государственной религией, торжествовало победу, можно уже даже говорить о «языческом возрождении» (см.: Herbert Bloch, La rinascila pagana in Occidciite alia fine del secolo IV, in Arnaldo Momigliano, ed., II conflitto tra paganesimo e cristianesimo nel secolo IV, Giulio Einaudi, Torino, 1968 et 1975, pp. 199–224). Впоследствии языческие ценности продолжали жить — как в коллективном бессознательном, так и в определённых традиционных народных обрядах (ошибочно именуемых «фольклорными»), богословии некоторых великих «христианских» еретиков, а также бесчисленных художественных и литературных ренессансах. Со времён Ронсара и дю Белле литература не переставала находить в дохристианской древности плодотворный источник вдохновения, в то время как в течение пятнадцати столетий политическая мысль была питаема рассуждениями о чисто языческом принципе imperium'a, цоколе того удивительного предприятия — возможно, самого грандиозного предприятия в истории, — которым была Римская империя. Наконец, в философии сторонникам исключительного превосходства логоса над мифом, от Декарта и Огюста Конта до Хоркхаймера и Адорно, противостояли сторонники мифа, от Вико до Хайдеггера…

В конце пятнадцатого столетия Ренессанс, первоначально сосредоточенный во Флоренции, а потом распространившийся на всю Европу, появляется на свет вследствие возобновления связи с духом древнего язычества. В течение золотого века Meдичи можно вновь видеть противостояние сторонников Платона (Пико делла Мирандола, Марсилио Фичино) и сторонни ков Аристотеля (Пьетро Помпонацци). Переводятся и комментируются Гомер, Демосфен, Плутарх, трагики, анналисты, философы. Величайшие художники, архитекторы, живописцы и скульпторы находят источник вдохновения в античных произведениях — не для того, чтобы делать их простые копии, но чтобы укоренять в них новые образы. Во Франции слова Платона, приведённые в «Придворном» Бальдассара Кастильоне (1537 г.), оказываются откровением для Маргариты Наваррской, сестры Франциска I. «Читая сочинения Цицерона или Плутарха, — подтверждает Эразм, — я чувствую, как становлюсь лучше». Древние греко-латинские боги обретают таким образом свою вторую молодость, плодами чего пользуется вся Европа, в то время как на Севере новое открытие германской древности играет такую же роль в «национальном возрождении», которое переживает Германия, — от Конрада Цельтиса до Никодемуса Фришлина.[2]

В начале девятнадцатого столетия дух античности особенно почитают и возрождают немецкие романтики. Древняя Греция представляется им настоящим образцом гармоничной жизни. В своём образцовом прошлом, приравнивая Фауста к Прометею, они видят образ того, что может быть их собственным будущим, и подчёркивают глубокое сходство между эллинским духом и духом своего собственного народа. Если божественное существовало, говорит Гельдерлин, тогда оно вернётся, потому что оно вечно. Новалис и Фридрих Шлегель выражают такие же чувства. Генрих фон Клейст, со своей стороны, славит память Арминия (Германа), который в 9 году нашей эры объединил германские племена и разгромил легионы Вара в Тевтобургском лесу.