В сумерках, пропыгав добрые полкилометра по занесенной снегом запасной дорожке, журналист снова спустился в ту же самую землянку, по скользким, заледеневшим деревянным ступенькам. И опять он увидел колеблющийся язычок пламени в желтой гильзе и темные силуэты летчиков, сидевших на нарах и около чугунной печурки. И опять он спросил одного из них:
– Где капитан Безродный? Мне очень нужен ка~ питан Безродный.
И опять услышал в ответ:
– Тише, товарищ старший политрук, пожалуйста, тише.
На том самом месте, где всего несколько часов назад оидел нежный, задумчивый юноша Бутурлинцев, журналист увидел другого, совсем непохожего на него человека, невысокого, кряжистого, с аильной шеей, обмотанной коричневым теплым шарфом. У летчика быто широкое лицо с глубокими морщинами, крутым надбровьем и крупным носом. Казалось, что лицо было вырубле-но резчиком по дереву, не пожелавшим смягчить резкие черты. В больших, тяжелых ладонях Безродный держал ту же самую книгу без переплета и хриплым голосом, не всегда верно, с глухим, плохо сдерживаемым волнением, декламировал:
– «…Теперь зима; мороз запушил стекла окон; в темной комнате горит одна свеча. Я сижу, забившись в угол; а в голове все звенит да звенит:
Как хороши, как свежи были розы…»
Безродный отвел от книги сухие от горя светло-серые глаза и еще раз повторил:
– «Как хороши, как свежи были розы…»
А где-то далеко на железнодорожной станции Мятлево пылали фашистские эшелоны с боеприпасами и ухали взрывы.
Кончался суровый сорок первый.
Враг отходил от Москвы. Наши войска развивали наступление.
1970
