Как говорил старик Ольшанский... - [10]

* * *

Между сараями и дворовой уборкой возвышался небольшой бугор. Зимой с этой горки скатывались на санках малыши. Так вот, однажды Вовка наткнулся на что-то металлическое. Вовка стал ковыряться дальше и начал вдруг вытягивать из взрыхленной земли одну за другой пулеметные ленты. Вскоре Вовку заметил Фимка, вышедший из уборной, а затем Юрка Цыпа, который туда не успел добежать…

Ленты с патронами прятали в самых укромных и неожиданных местах. Фимка спрятал свои в печке, в духовке. Стояла осень. Было холодно. Утром мы все ушли в школу, а днем старая Ольшанчиха растопила печь…

Вскоре раздался взрыв, затем еще несколько, и последовал душераздирающий одинокий крик:

— Вейзмир, убивают!

* * *

Мы вернулись из школы к тому времени, когда в квартире Ольшанских еще клубились дым с пылью, и соседи приводили в чувство Ольшанчиху, отпаивая ее валерьянкой. Печки не было, была груда кирпичей. Не было видно и старика Ольшанского.

— А ну, байстрюки, сдавай оружие! — обводя нас грозным взглядом, сказал старшина милиции дядя Рак, держа в руках искореженные патронные гильзы. Вскоре появился и старик Ольшанский с охапкой дров, которые с грохотом посыпались у него из рук.

— Где этот шлымазл?! — прорычал он.

Фимка, лавируя между соседями, бросился к двери.

— Тебе не поможет тикать! Гитлер проклятый! — кричал старик Ольшанский, пытаясь на бегу вытащить из штанов ремень царских времен. — Я вас умоляю, дайте этому байстрюку по шее. Иначе я за себя уже не отвечаю!

В этот день ни в одной квартире печи не топили. Во-первых, боялись, а, во-вторых — ждали особого разрешения дяди Рака. Было холодно. Пришлось-таки сдать оружие. Рак уходил в отделение с полной корзиной патронов.

На другой день, в воскресенье, дворник Митрофан и двое из жилкопа срезали бугор.

— А где мы теперь будем кататься? — спросил Фимка, идя в уборную.

— Пошел ты… — утирая пот, грубо сказал дворник Митрофан.

* * *

До первых морозов гоняли в футбол, а когда Голосеевские пруды покрывались льдом, начинался хоккейный сезон. Играли класс на класс, двор на двор. Сколотили сборную Кагановичского района и бросали вызов организованным и всяким босяцким командам. Хоккей был явно не канадский, русским его также назвать трудно… Самодельные клюшки, коньки всевозможных вариантов: «гаги», «снегурки», «канады», «ножи»… Одни — приклепанные к ботинкам, другие — прикрученные с помощью палки и веревки к сапогам и валенкам. И мяч, лучше теннисный, или каучуковый. Вратари, в принципе, могли не иметь ни коньков, ни клюшек. Ворота — два кирпича или два портфеля. Играли не на время, а так: до десяти, до пятнадцати забитых голов. Команда-победитель встречалась с новой, очередной командой, и так — дотемна. Об отдыхе не могло быть и речи.

В ночь под Новый год поэт Максим Рыльский ставил на одном из прудов громадную елку с настоящими игрушками, с конфетами на ветках, с Дедом Морозом. С пруда был виден его дом, стоящий на высоком бугре Голосеевского леса. Это была первая, главная елка в нашей жизни.

* * *

Помнится, на районных школьных соревнованиях нашу команду представляла кукольная Галка Негрей. После старта две участницы забега на 400 метров (больше желающих не нашлось) резво покатили по дорожкам катка Черепановой горы. Дул сильный встречный ветер. После первых ста метров дистанции силы оставили спортсменок. Они еще перебирали ногами, но, казалось, стояли на одном месте. Физруки, представители команд, случайные зрители подбадривали конькобежек. Главное — добраться до финиша, выиграть во что бы то ни стало! Время уже не имело никакого значения. Последние сто метров под гомерический хохот спортсменки ползли к финишу на четвереньках, затем по-пластунски, перебирая ногами и руками, как пловцы в бассейне… Наша Галка победила! Она приползла раньше своей соперницы на длину распростертого на льду тела.

* * *

Если лежать на диване головой к наливайковской улице (у стенки, с правой стороны), то всегда можно было слышать высокий девичий голос. То пела Римка Бржестовская. Она даже по радио пела с хором железнодорожников. Пел и ее брат Юрка под гитару, да и отец их, Матвей, часто брал в руки струнные инструменты, одинаково прилично играя и на балалайке, и на мандолине, и на гитаре. Довольно часто мы пели вместе, но каждый в своей квартире. Скажем, Римка, спев «Соловья» Алябьева, могла из нашей квартиры слышать ариозо Канио на «итальянском» языке. Сразу же после небольшой паузы Юрка исполнял что-нибудь под Козловского. Обычно он мучал Юродивого. За это они могли тут же получить порцию Хозе из «Кармен» и т.д. Самое главное — петь надо было очень громко и, желательно, на языке создателей произведения… Серра, энто, бенто… Чем не итальянский язык?

Однажды, по инициативе Матвея Бржестовского, в какой-то там праздник, мы выступили с концертом на его производстве — анатомке, а попросту — в морге, где дядя Матвей, по словам старика Ольшанского, работал «управляющим телами».

Сначала нас водили по залам, где мы увидели всякие страшные чудеса в огромных стеклянных банках: новорожденных малышей с двумя головами и хвостами, огромное сердце с остатком ножа — бывшего киевского борца-великана, и его скульптурное изображение в натуральный рост. Затем нас промчали по залу, где на столах лежали обнаженные тела… А затем уже состоялся концерт.