Как бы волшебная сказка - [90]

Краткое изложение фактов,

установленных в ходе Дела по обвинению Майкла Клири, 1895 г.

Когда Тара влетела в его кабинет перед началом сеанса, который планировался у них заключительным, Вивиан Андервуд с интересом отметил перемену в ее манере одеваться. Черные джинсы, просторная футболка, кеды и широкие блестящие браслеты исчезли, также исчезли и темные очки. Их сменили темная юбка в обтяжку, туфли без каблуков и матовые черные колготки. Плюс бордовый облегающий свитер с треугольным вырезом. Буйные кудри, которые она к предыдущим сеансам собирала в скромный «конский хвост», на сей раз были рассыпаны по плечам, блестящие и каштановые. Ногти покрыты алым лаком. Глаза сияли. Минимум косметики: лишь губы, на которых играла манящая улыбка, тронуты нежно-розовой помадой.

Празднует окончание наших бесед, с мрачным удовольствием отметил Андервуд. Приятно было видеть изменения в ее наряде. Явный признак улучшения. Наряд, как прекрасно знал Андервуд, говорит за пациентов, когда те неразговорчивы; одежда раскрывает секреты, тайные желания и уязвленные чувства, когда человек, носящий ее, лишается дара речи. Андервуд также знал, что иногда одежда – это просто одежда.

– Это наша последняя беседа, Тара, – сказал он. – У нас с вами было немало увлекательных бесед, но польза от них, похоже, исчерпалась.

– Я многое узнала из разговоров с вами, – отозвалась Тара, выщипывая ворсинки из свитера. – Такое чувство, будто это последний день в школе.

– Несомненно. И, как прежде, выбирайте, где вам сесть.

– Давайте посмотрим: письменный стол с креслом будет означать деловую защитную позицию; диван – возможно, склонность к интимности; кресла у камина интересны, если притвориться, что мы равны… нет, выбираю все те же кресла у окна – ближе к свету, к новым идеям.

– Недурно, – сказал Андервуд и подумал: «Боевой настрой – это что-то новое».

– Я наблюдала за тем, как вы наблюдаете за мной. – Тара скосила на него глаза, как бы пародируя его пристальный взгляд.

– И что же, по-вашему, я видел?

– О, вы все разложили по полочкам. Вы знали: все, что я говорю, означает что-то еще. Уверена, это все как-то укладывалось в общую картину, которую вы себе нарисовали.

Андервуд кивком показал на кресло, и она заняла свое место у окна. Он закурил сигарету и перед тем, как сесть самому, сходил за тяжелой стеклянной пепельницей. Рядом с одним из кресел стоял маленький восьмиугольный столик, на него он и поставил пепельницу.

– Вы говорили со своим братом. Или с его женой, милой домашней богиней-психологом.

– Вовсе нет. Пит отказался обсуждать что-либо, что вы говорили ему обо мне. Признаюсь, я пытала его. Но он ни в какую. А что до Женевьевы, то она ужасно умна, достаточно умна, чтобы понимать, как мало на самом деле знает. Во всяком случае, это не имеет значения.

– Почему не имеет значения, Тара?

– Потому что у вас, несомненно, сложилась своя теория. Вы не верили ни единому моему слову. А ваше слово намного весомее моего, не так ли?

– Разве?

– О да. Взгляните на все эти впечатляющие дипломы на стенах. В аккуратных рамочках. Вы старый, мудрый, проницательный и знаете все на свете, тогда как я… – здесь Тара скрестила пальцы и подперла щеку, – я всего-навсего юная девушка.

Она взмахнула на него ресницами.

– Вы сегодня сердиты.

– Немного.

– Но вы ведь не юная девушка, не так ли, Тара? Вам ведь не шестнадцать?

– Нет. Я намного старше. Я не знаю, что произошло. Я отсутствовала шесть месяцев, но за это время повзрослела на двадцать лет. Мое тело не изменилось, изменился разум. Во всяком случае, созрел. Может быть, за эти шесть месяцев я повзрослела больше, чем на двадцать лет. Сложность в том, что некоторые из людей, которые оставались здесь, ничуть не повзрослели. Их примитивность иногда просто бесит. Как мои мама и папа. О, я люблю их. Жизнь за них отдам. Но они смотрят дерьмовый телевизор, читают дерьмовые газетенки и повторяют фразы, которые подхватили в своих дерьмовых телепередачах и дерьмовых газетенках. Понимаете, какой кошмар видеть это?

– Думаю, что понимаю.

– Я надеялась увидеть дома их, – с горечью продолжала Тара. – Но увидела, что от них прежних осталась одна оболочка. Шелуха. Они допустили, чтобы время унизило их, а не прибавило зрелости. А мой брат. Питер. В молодости он был как прекрасный зверь. В нем пылал огонь. А сейчас он просто усталый отец, целыми днями кует подковы, согнувшись над наковальней. Где он, мой прежний брат? А его очаровательная жена – по локоть в готовке и уборке ради своей семьи.

– Это называется любовь, Тара, – ответил Андервуд. – Они это делают, потому что любят своих детей. Как твои родители любили тебя.

– Но разве ради этого обязательно жертвовать душой? Обязательно?

– Да, они должны были отдать вам с Питером часть своей души, и они это сделали. Они теперь не те, какими ты оставила их.

– Кроме Ричи. В нем по-прежнему жив свет. Он не пошел на компромисс. Но он умирает.

– Да, Ричи. Питер рассказал мне кое-что об этом. Печально.

Андервуд встал, отошел к письменному столу и, вернувшись, предложил ей бумажный носовой платок.

Тара промокнула глаза:

– Ричи, Питер. Они были как деревья в цвету.