Как бы нам расстаться - [41]

Я все еще жалею, что вынуждена была приехать сюда.

— Да никак я с тобой не поступала, — отвечает она маме.

— Это ты во всем вино… — говорит мама.

На автомате я думаю, что она говорит со мной, и уже готова защищаться, но тут я вижу, что она обращается к Дилену.

— Это ты во всем виноват!

Я сидела на стуле в кухне и пыталась остановить кровь, которая струей текла по ноге и дальше по полу.

— Оставь его в покое, мама, — сказала я.

Жаркий летний вечер, разговор о звездах, о Боге и о гороскопах привели к тому, что я стала носиться вверх и вниз по скамейкам на футбольном поле, перелетая с одного ряда на другой. Это было потрясающе — до тех пор, пока носок моей ноги не проскочил мимо одной из деревянных перекладин и я не поскользнулась и с треском не провалилась между сиденьями. Ногу крепко заклинило на уровне икры, и расколотый в щепу конец доски — по ощущению, это было бревно, никак не меньше, — глубоко впился в мою плоть, сильно ее разодрав.

— Тебе лучше бы было поверить в то, что Бог есть, — сказал Джона, помогая мне выкарабкиваться и хромать к дому. — Ведь надо же, чтобы кто-то о тебе позаботился.

— Для этого у меня есть ты.

Он не улыбнулся.

Если здесь и было что-то от шутки, то очень немного.

Я надеялась, что мама уже легла. Но мне не повезло. Она ела пекановое печенье (малышка Джина сидела рядом с ней в коляске, все еще раскачиваясь по инерции взад-вперед, уже укачав себя этими движениями и крепко уснув) и смотрела телевизор.

— О Боже! — сказала мама, увидев мою ногу. Потом она повернулась к Джонзу: — Это ты во всем виноват.

— Оставь его, мама, — сказала я. Но прозвучало это глуповато, потому что я только что с помощью плоскогубцев, взятых из ящика со всяким инструментом, вытащила из своей ноги целое бревно. На пол хлынула кровь.

— Вот что случается, когда ты шатаешься по всему городу, — сказала мама, протягивая мне полотенце. — Бывает больно.

— Больно мне, — ответила я. — Только мне.

Говорить этого было нельзя. Я не пыталась защититься, но, как бы то ни было, теперь мама повернулась к Джонзу. Она кричала прямо ему в лицо что-то о… грязи и разврате. Не помню, что она ему говорила, но помню, что ее тон привел меня в ярость, и я встала между ними и отпихнула ее…

Ну, не совсем отпихнула. Я не собиралась толкать ее, но вся моя нога была покрыта кровеостанавливающим гелем, пол был скользким от крови, а я бросилась к ним, стараясь встать между ней и Джонзом.

Она наклонилась назад и упала на стол. Мы уставились друг на друга; наверное, выглядели мы ужасно глупо, потому что рот у нее был открыт, да и у меня тоже.

— Ты понимаешь, что ты только что сделала? — спросила она, но это был один из тех вопросов, ответ на которые давать не требуется.

Я вся сжалась в ожидании пощечины, которой так и не последовало.

Не из-за того, что мама сдержала себя. Нет. Она бы непременно ударила меня. Но ее остановил Джонз, встав у нее на пути. Он уже был выше ее, но он ничего ей не сделал, даже не угрожал. Просто сделал шаг вперед, загородив меня, и сказал:

— Миссис Грей… Прошу вас. Ей же и так больно.

И мама пристально посмотрела на него снизу вверх, и лицо у нее было белым, напряженным и… испуганным.

— Во всем виноват только ты, — прошипела она, но это прозвучало так, как будто говорила она совсем не с Джоной.

— Во всем виноват ты, — говорит мама Дилену.

— Оставь его, — вопит Джина, идеально имитируя мамин крик. — Оставь его в покое.

— Джина, — говорит Дилен, касаясь ее плеча, — все в порядке.

— Уходи, — говорит ему мама. — Иди домой. Здесь из-за тебя слишком много неприятностей.

Он уходит, но перед этим Джина хватает в ладони его лицо и целует. Мама становится такой же красной, как сердечки на ее рубашке. Этот вызов подростка родительскому авторитету по наглости равнозначен высунутому в церкви языку. Но вот наш переулок освобожден от подростков, и открывается сезон охоты на Уичиту.

Но ничего не происходит.

Мама смотрит на машину.

— Это что, «шеви» Олсонов? — спрашивает она.

Я хлопаю крышкой багажника.

— Не знаю. Это та машина, в которой они приехали в Чикаго.

Тут мама наконец обращает внимание на меня.

— А ты подросла, — говорит она.

— Нет. Я такая же, как пять лет назад.

— Ты стала выше.

Я отрицательно качаю головой:

— Может быть, это из-за туфель.

Она смотрит вниз, на мои туфли на платформе.

— В таких нельзя водить машину, — говорит она. — Это опасно.

Я пожимаю плечами.

— Мы нормально доехали.

— А теперь, я думаю, тебе лучше развернуться и уехать, — говорит она. — И оставить меня расхлебывать всю эту кашу, которую заварила твоя сестра.

Вот, значит, как она все это себе представляла.

В голове у меня крутятся слова, просятся на язык, но я не даю им выйти наружу. Вокруг глаз у мамы морщинки, а под подбородком обвисла кожа — она вымоталась и постарела.

— А где папа? — спрашиваю я, вместо того чтобы уйти.

— На работе. Кому-то ведь надо оплачивать счета за все это. — Но это последнее сказано с оттенком (едва заметным)… чего-то. Эти слова обычно говорит отец, когда его золотые руки мастера-универсала должны послужить оправданием для ухода из дома. Кому-то ведь надо оплачивать счета за все это… Раньше мама такого никогда не говорила.