Как бы нам расстаться - [27]

Но оно все-таки не сдохло.

В музее я даже не потрудилась остановиться возле кофейной комнаты. Не потрудилась я и снять с себя пальто.

Я пошла к Джоне.

И встала как вкопанная у дверного косяка, когда нашла его.

Измена любовнику — ничто по сравнению с изменой другу.

— Тебе совсем необязательно было это делать, — говорит он.

Под «этим» он подразумевает события прошедшей ночи.

Мои пальцы сжимают косяк.

Сегодня утром Кенни запоздал, и в зале нет людей и того шума, который люди производят, когда появляются на работе. Мы здесь одни. В полном одиночестве.

— Могла бы просто сказать мне.

Его руки лежат на подлокотниках скрипучего кресла. Старого, деревянного, с откидной спинкой. Мы спасли его от гибели в мусорном контейнере. Кто-то решил, что пользоваться им уже нельзя. А Джона подумал, что оно очень красивое. Шлифовальная шкурка. Состав для удаления краски. Лак. Мы скоблили и терли это чертово кресло по вечерам в течение недели, пока Джона наконец не посчитал, что мы его достаточно отчистили, чтобы покрывать лаком. А скрипеть оно не переставало никогда. Даже целая бутылка машинного масла не смогла заставить этого дряхлого мебельного старика прекратить выражать свой протест, и с каждым движением седока он судорожно скрипел, как от боли.

— Могла бы просто сказать мне, — говорит Джона. Говорит так тихо, что даже кресло не скрипит.

Я стискиваю косяк. Еще сильнее.

— Я не знаю, как мне говорить с тобой, — мямлю я, как бы извиняясь, все еще не отрывая глаз от его рук, лежащих на подлокотниках. — Я не знаю, как… говорить с тобой.

— Но мы же говорим, — возражает он, и губы у него подергиваются. — Мы просто не произносим слов.

— В этом-то все и дело, разве не так? — отвечаю я. — Если бы мы пользовались словами, я могла бы что-нибудь сказать. Но раз мы говорим без слов, то ты можешь просто не обращать внимания на то, что я пытаюсь тебе сказать.

Голова Джоны рывком поднимается, и кресло испускает протестующий вопль.

— Так это я во всем виноват? — спрашивает он. И он уже имеет в виду не Майка. Он имеет в виду нас. Ту дистанцию между нами, которая все увеличивается.

— Ты не слушал меня.

— А ты ничего не говорила.

— Нет, говорила.

— Ты была не в духе, сказала мне, что все прекрасно, сделала из меня посмешище, опять закурила, а потом ушла и оттрахала бармена. — Он фыркает. — Просто чудесно. Вот эти слова и в самом деле кое-что значат.

— Да неужели? Ты вот так просто сидишь, уставившись на меня, и хмуришь брови, и, не делая ничего, корчишь гримасы и притворяешься, что ничего плохого…

— Я не из тех, кто притворяется, что ничего плохого не происходит.

— …И ждешь, что я что-нибудь сделаю, потому что ты не хочешь слышать ничего из того, что я говорю.

— А ты ничего не говоришь! Если ты что-то и делаешь, то трахаешься с Майком. На это-то что ты скажешь?

— Скажу, что мне нужен был скальпель, — говорю я. Или ору. Называйте как хотите.

Он рассматривает мое лицо, но его руки все еще сжимают подлокотники спасенного кресла, видимо причиняя им невыносимую боль. По крайней мере, креслу было бы больно, если бы человеческая плоть была тверже плоти деревьев.

— Скажу, что хочу быть от тебя подальше, — говорю я. И сама едва слышу вылетающие из моего рта слова.

Но он их слышит. Его руки отпускают подлокотники.

— Хочу быть подальше от тебя, — снова говорю я.

Он начинает смеяться. Возникает странный звенящий звук. Как будто зимний ветер крутит металлические лопасти старого ветряка.

И я вдруг понимаю. Понимаю нечто, что я чувствовала, но никак не могла принять.

— И ты тоже, — говорю я. — Я-то думала, что это только со мной так. А оказывается, и с тобой то же самое.

Кожа, покрывающая его лицо, натягивается… плотно-плотно натягивается на череп.

— Что ты хочешь сказать?

— Это не только со мной так, — говорю я, подыскивая подходящие слова. — Ты хочешь, чтобы все было… по-другому. Я-то думала, что это все из-за того, что я… не хочу быть одной из этих проклятых птиц. Но ведь и у тебя то же самое.

Волосы падают ему на глаза. Он смотрит на письменный стол, а потом поднимает взгляд на меня… Я не могу почувствовать слова. Только ощущаю то, что говорят его глаза. А говорят они что-то такое неистовое, такое яростное, такое обжигающее…

Меня отбрасывает назад. Нет, я все еще стою, прижавшись к косяку, но чувствую себя так, как будто меня отбросило назад, назад, назад, через стену позади меня, и зашвырнуло куда-то в далекое будущее. Я макаю пекановое печенье в кофе и клюю, клюю и клюю его, а он все равно сбегает от меня к своей любовнице-почтальонше…

Не собираюсь я становиться такой, как моя мать.

— Нет, — говорю я, и голос скрипит, как ржавое железо. — Нет, я не хочу… Не хочу ссориться и обижать тебя… не хочу быть… такой примитивной. Но мне нужно… Я не хочу…

Он кивает головой, прерывая меня.

— Думаю, я уже все понял.

Я принимаюсь трясти головой, потому что он все понял неправильно. Я не хочу чувствовать вину, ничего не сделав. Я хочу объяснить, что все не так, сказать ему… Но я уже зашла слишком далеко.

— Лучше уйди, — говорит он.

И я ухожу.

И чувствую себя так, как будто отрезали часть меня, и из меня хлещет кровь, растекается по полу, по всему залу… Но это, кажется, уже что-то из прошлой ночи…