Недели через две, в продолжение коих Пронский был томен, глядел всегда на Софью почти официально, хотя и робко, и проч. и проч., разговор как-то вследствие искусных его оборотов обратился опять на его отсутствие.
— Могу ли я, — спросила Софья, — не нарушая скромности знать о несчастии вашего друга?
Пронский того и ждал.
— Он несчастлив, сколько человек может быть несчастлив, а это уже очень много. — Короче, он влюблен без памяти и без надежды.
— Бедненький! я сожалею об нем, но скажите мне: он открывался в своей любви и получил отказ?
— Нет. Он боится и говорить об ней.
— Так почему же он не имеет надежды?
— Из всех действий своей прелестницы заключает он, что она к нему равнодушна.
— Долго ли он вздыхает по ней и при ней?
— Судя по его страсти, он, кажется, родился с нею: узнал же ее слишком два года — нет — виноват — полтора года.
Дело приближается к концу, замечают читатели. — Неправда!
— Так позвольте же мне вступиться за честь моего пола, — сказала Софья с лукавою улыбкою. — Верно, вашему другу недостает проницательности. Верно, он смотрит и не видит: никакая женщина не может быть столько жестокою, никакая не будет держать около себя так долго человека, к которому не чувствует привязанности
— Вы так думаете… Вы очень добры… Что ж бы вы присоветовали моему другу? — спросил Пронский с видом больше чем участия.
— Я советовала бы ему принять меры решительные и просить у нее руки.
— Вы советуете? — спросил он с восторгом.
— Да, да.
— Этот несчастливец — вы видите его пред собою. Это я.
— И неужели эта жестокая красавица — я! — сказала Софья, наклонясь умильно головою.
— Не вы, не вы, — воскликнул Пронский, захохотав изо всей силы.
Злодей!
Представьте себе положение Софьи. Она остолбенела, не верила глазам, ушам своим. — Напрасно Пронский начал тотчас после говорить ей что-то… она ничего не слыхала и упала в обморок, настоящий.
Испуганный, бросился он тотчас за горничною. Начали оттирать Софью, обливать водою, духами, спиртом. — Наконец она очнулась и стала озираться мутными глазами. Пронский выслал служанку под каким-то предлогом и упал к ногам Софьи.
— Я люблю вас, Софья, простите меня за шутку. Ею хотел я только отмстить на минуту за…
— И вы смеете, милостивый государь, быть еще на глазах моих? — сказала она, почти задыхаясь от гнева. — Вы дерзки. Я могла унизиться на минуту, но ненадолго. — Прощайте! — и ушла в другую комнату.
Какова?
Пронский остолбенел в свою очередь. Он ошибся в своем расчете. Он думал было, что Софья после такой сцены не решится отказать ему, что он может сыграть над нею шутку безопасно. Но она поддержала свой характер. — Что оставалось ему делать? Он отправился домой, проклиная сто раз и свои планы, и свои расчеты, и все на свете.
Между тем он не мог жить без Софьи и решился написать к ней страстное письмо. — Ответа не было. — Он начал заходить с правой и с левой стороны, чтоб выхлопотать себе свидание. Не тут-то было. Софья мучила его. Он мучился, но не унывал, и чрез несколько месяцев — после разных многократных попыток — добился до того, что Софья на каком-то бале только что выслушала его, потом позволила ездить к себе в дом, отклоняя, однако ж, предложение родителям по разным причинам — и наконец, уже заставив Пронского горько раскаяться в необдуманном своем поступке, заставив подписаться на такой договор, какой едва ли был и будет в летописях супружества, она дала ему свою руку.
Я не могу только сказать моим читателям и читательницам, с успехом ли исправляет Пронский свою Софью. — Но, Софьи, зачем доводить себя до исправления? Зачем забывать, что истинное счастие вкушается только в семейственной жизни, что его должно искать не в мазурках, не в вальсах, не на вечерах, но в глубине своей души, своего сердца?
