Кадон, бывший бог - [2]

Что ж, он оказался прав. То, что наш остров называется Гефиона, мы тогда не знали. Или: я-то знал, но остальные семнадцать человек – нет.

* * *

Пожалуйста, представьте себе – тут я прошу особого внимания ко всему описываемому, чтобы вам стали по-настоящему ясны все необычайные, чрезвычайные, выходящие за рамки любых представлений сложности нашей тогдашней ситуации, – представьте себе кресло со спинкой и подлокотниками совершенно гигантских размеров, по самое сиденье утопленное в воде, причем вода эта, как уже упоминалось, была зеленой, ледяной и медленно колыхалась, как масло, отливая то черным, то мертвенно-белым. Так выглядел остров Гефиона с этой стороны. Оба «подлокотника», левый немножко выше правого, высотой примерно двести – двести пятьдесят метров, круто обрываются в море. Верхние концы «спинки» (из которых на этот раз правый выше левого), имеют в высоту где-то две тысячи метров и, судя по всему, заросли льдом сверху донизу, хотя в точности этого нельзя было определить, потому что обе вершины покрыты туманом. Перед нами, оказавшимися, так сказать, на «сиденье» кресла, простиралась обширная, покрытая галькой равнина, постепенно возвышавшаяся и переходившая в «спинку» упомянутого кресла, объединявшую обе вершины на высоте метров девятисот. Или: представьте себе кафедральный собор с двумя остроконечными башнями, а спереди у него две низкие пристройки, вроде лап дракона, свешивающихся прямо к воде, – в общем, как-то так.

Определение «негостеприимный» по отношению к этому острову – более чем комплимент. Ветер набрасывался на него, будто пытаясь сдуть. Уцелевшие дамы судорожно вцепились в его скалистые блоки. Хотя им это в конце концов нисколько не помогло.

Или вот: двузубая вилка, высунутая из океана каким-нибудь подводным великаном. Для потерпевших кораблекрушение это, конечно, выглядело устрашающе, тем более что остров и так не лучился гостеприимством. По крайней мере с этой стороны; что было с той стороны, мы просто не знали. Здесь, на этой стороне все было серым. Темно-серым, светло-серым, мышиным, пыльным, пепельным, сероватым, хероватым, и даже зелень, белизна и голубизна, которых там и так было мало, отливали, если можно так выразиться, все тем же серым. Лишь чернота никому не уступала своего первенства, да еще иногда проблескивала желтизна над горизонтом. Нельзя было сказать, что пейзаж вселяет надежду когда-нибудь порадоваться голубизне неба.

Берег крутой, настоящий обрыв, и под ним ни пляжа, ни отмели, простирающихся хоть на сколько-нибудь сантиметров; просто скала. Сплошной камень, торчащий над уровнем моря (маслянистого, ледяного, медленно чавкающего), как стена, уходящая в глубины вод. Но вообще-то нам повезло, я имею в виду эти восемнадцать. Лайнер – каким же идиотизмом была покупка путевок на этот круиз – разбился о каменную стену, как стеклянный шарик. От удара он просто рассыпался. Восемнадцать человек выбросило на берег, остальные 782 (включая команду и капитана, который, если судить по его последнему, выкрикнутому перед самой гибелью слову, – «merde![1]» – элементарно сбился с курса) улетели прямо в море, где, видимо, сразу превратились в ледышки по причине чрезвычайно низкой температуры воды и сгинули в ее черно-зеленой глубине.

Г-жа Шмольгубер сломала левую руку, тот господин, который каким-то образом управлял гномами, получил сотрясение мозга, мадам Божидар сломала себе несколько ребер и все время стонала от боли, пока ее на седьмой день (как если бы здесь была хоть какая-то разница между днем и ночью) не унесло взъярившимся в очередной раз штормом. Остальные отделались синяками и царапинами.

Останки лайнера плавали еще какое-то время в вязких, скользких волнах, а потом тоже потонули; что-то – мы не следили за этим – просто растворилось в ночи, которую здесь не отличить от дня.

Нет, нельзя сказать, что тут все время ночь кромешная, не видать ни зги и т. д. Все просто серое, – помните, что я говорил? Здесь даже ночь серая, то ли сумерки, то ли потемки, как затемненное стекло, по которому изредка пробегают сернисто-желтые жилки.

О Гефиона! Мрачная Гефиона. Скорбит ли твоя редкая растительность (лишайники, мхи, чахлые травинки, какие-то убогие кустарники, я в них не разбираюсь, так что не спрашивайте меня об их ботанической классификации) о своей судьбе, о том, что уродилась именно здесь? На этой голой скале, где должна провести всю свою единственную жизнь? В то время как другим повезло вырасти в Тоскане?

Г-н Эпископи, утверждавший, что разбирается в ботанике, опознал кое-какие мхи и травы и, кстати, еще пару грибов – попробовав один такой гриб с голодухи, г-н Трупли тут же скрючился в судорогах, долго хлебал морскую воду и наконец помер в страшных мучениях. Это был первый покойник среди нас, уцелевших. На третий день после кораблекрушения мы за одной из скал, там, где «сиденье» кресла уже переходило в спинку, то есть в еще более высокий обрыв, обнаружили кустик с красноватыми ягодами. И, хотя цвет их был не так уж ярок, он показался нам сенсацией, настоящим цветовым чудом. Г-н Эпископи сказал, что это голубика.