Кадар - [4]

Но в тот роковой день оно ему изменило. В отличие от меня. Он проснулся, но слишком, слишком поздно. Когда его нашли, сделать что-либо было уже никак нельзя. Очевидно, он задремал, прислонившись к стволу дерева. Он так там и остался.

Когда его нашли, он врос в него почти наполовину. Он что-то бормотал, что-то совсем неразборчивое, смотрел на нас тоскливыми глазами и всё пытался, пытался дотянуться до нас оставшейся свободной рукой – то ли поздороваться он хотел, то ли попрощаться, а может, просто уже ничего не осознавал.

Мы не осмеливались к нему приблизиться, не осмеливались прикасаться к этой чужой уже руке. Мы стояли полукругом, за пределами его досягаемости, и только молча на него смотрели.

Помнится, кто-то, желая вызволить доктора из беды, ударил по дереву топором, но когда из образовавшейся раны хлынула красная, похожая на кровь жидкость, а сам доктор издал жуткий нечеловеческий вопль, повторить подобную попытку никто не решился.

Другой, правда, вознамерился Цугенгшталя "ликвидировать", но его вовремя остановили. Ведь степень Одушевления тела не превышала критической отметки, так что…

Лишь потом, значительно позже, у меня зародилось подозрение, что Покровитель Цугенгшталя руководствовался не целесообразностью, а, возможно, милосердием.

Тогда же меня, да и всех, кого заинтересовал этот случай, притягивало совсем другое. Мы долго, в течение целого месяца, по очереди навещали его. Мы что-то ему рассказывали, подбадривали как могли, пытались смеяться, делая вид, будто ничего не произошло, но и то, и другое, и третье получалось неискренне, фальшиво, ведь прикоснуться к нему так никто и не решился.

А он… Он с каждым пройденным днём, с каждой пройденной минутой всё глубже и глубже врастал в дерево. И было не понять, умирал ли он или переходил в новое качество. Сначала исчезли ноги, потом – руки. Чуть дольше постепенно уменьшающимся бугром сохранялось туловище. Последним сравнительно быстро ушло лицо. И только глаза, немигающие и какие-то как бы беспристрастные, долго, очень долго оставались на гладкой фиолетовой поверхности дерева. Я приходил к этим глазам чуть ли не каждый день, смотрел в них и всё силился, силился понять, что же это за новое непонятное выражение появилось вдруг в них. Не тоска, не боль, не печаль, что-то спокойное и величественное, как вселенная, что-то такое, чему я никак не мог дать название. Мне хотелось понять, что видят сейчас эти глаза, как они смотрят на мир, чем интересуются. Казалось, ещё одно маленькое усилие, и это наконец произойдёт – какая-то тайна, вожделенная и прекрасная, откроется вдруг мне, но… Дни шли за днями, недели за неделями, а тайна всё никак не хотела открываться, и каждый раз, растерянный, печальный, я уходил прочь, уходил, чтобы мыслить, уходил, чтобы чувствовать, уходил, чтобы терзаться, уходил, чтобы завтра вернуться снова…

А потом…

Потом глаза Цугенгшталя закрылись навсегда.

По молчаливой договорённости жители города, облучая по плану этот участок леса, дерево доктора обходили стороной. Ни у кого не подымалась на него рука. И дерево разрослось – и вширь, и ввысь, словно платановая роща…

В этот момент, чмокнув последний раз, стих биогенератор. Я сел и критически осмотрел ногу. Что ж, работа получилась превосходная. Даже основной биогенератор не справился бы лучше. Любуясь, я несколько раз согнул и разогнул ногу в колене. Пожалуй, обошлось без дефектов.

Я сложил инструменты обратно в сумку, оставив только нож, потом, раздвигая липнущие со всех сторон ветви-щупальца, встал. То ли действие тонизирующих таблеток ещё продолжалось, то ли силы действительно полностью вернулись ко мне, только чувствовал я себя превосходно.

Итак, подведём итог.

Я – Корд.

Я – в лесу.

Я знаю, почему я в лесу.

И я знаю, что мне сейчас делать.

Довести начатое до конца. Я должен похоронить Кипа. И не ради того, чтобы успокоить не в меру разыгравшуюся совесть. И не ради того, чтобы кому-то там, пусть даже и самому себе, что-то доказать. Нет. Просто… Просто не могу я сейчас иначе. Да, я убил своего друга, убил предательски, можно сказать – из-за угла, но… Что-то я всё-таки должен для него сделать. Нет, не ради того Кипа, что, наверное, носится сейчас по всему городку, как дебильный телёнок, не ради него, а ради вот этого, ради этого вот Кипа, что лежит сейчас неподвижной глыбой в полотняном мешке. Лежит, как укор, как немой крик, как улика, на которую невозможно смотреть.

И пусть меня проклянут мои же друзья, пусть я сам вскоре стану жертвой, пусть сожрут меня деревья, но я сделаю, сделаю то, что должен сделать. Сделаю, несмотря ни на что.

Я это сделаю, сделаю!

Ведь он так любил лес.

Я опустился на корточки и принялся ножом копать могилу.

Почва была мягкой, податливой, как масло или студень. Нож входил в неё легко, без всяких усилий, но толку от этого было мало. Едва я выкапывал ямку, как почва начинала густеть, липнуть к лезвию ножа комками, превращаться в вязкую клейкую слизь. Ничего у меня не получалось. Но я не сдавался. Раздирая в кровь пальцы, пытался разгребать почву руками. Матерясь, колол её ножом, и мне казалось, что я колю живую плоть.