Кадамбари - [60]

Так сказав, он замолчал и, не отводя глаз от моего лица, ждал моего ответа. А я, слушая его, словно бы окунулась в озеро амриты, или погрузилась в океан нектара любви, или искупалась в водах блаженства, или взошла на пик исполнения желаний, или вкусила усладу всех удовольствий сразу. Чувство радости, меня переполнившее, излилось наружу потоком счастливых слез, и, поскольку я от смущения наклонила голову, они падали, не касаясь щек, падали непрерывно, одна за другой, будто связанные в длинную гирлянду, падали крупными прозрачными каплями, ибо я не пыталась закрыть глаза. И одновременно я думала: «Как хорошо, что бог любви вместе со мною преследует и его. Да, Мадана меня измучил, но не лишил своей благосклонности. Если правда, что Пундарика в таком состоянии, то разве не стал бог любви моим помощником, благодетелем, близким другом, которому я не вижу равных? Но, конечно, правда: этот Капинджала так честен с виду, что даже во сне с его уст не могут сорваться слова лжи. А если так, то что же мне делать и как ему ответить?» Пока я раздумывала, вдруг быстро вошла привратница и доложила: «Царевна, узнав от слуг, что тебе нездоровится, сюда идет великая царица». Услышав это, Капинджала, который не хотел ни с кем встречаться, быстро поднялся и сказал: «Царевна, я не могу дольше медлить. Скоро уже зайдет благое солнце, украшение трех миров, и я должен идти. Почтительно складываю руки и умоляю тебя: спаси жизнь моего дорогого друга. На тебя последняя моя надежда».

С этими словами, не дав мне даже времени ответить, он ушел, едва пробившись сквозь дверь, у которой уже теснилась свита моей матери: привратницы с золотыми жезлами в руках, придворные с бетелем, цветами, пудрой и притираниями, служанки с опахалами, горбуны, карлики, евнухи, глухие, немые и другие убогие. А вслед за ними вошла моя матушка и, пробыв со мною довольно долго, вернулась затем к себе во дворец. Но что она делала, о чем говорила, как вела себя, оставаясь со мною, я даже не помню, потому что мысли мои были тогда далеко.

Царица ушла, и когда зашло благое солнце, владыка жизни лотосов и друг чакравак{258}, и отпустило на отдых своих зеленых, как голуби харитала, коней; когда лик западной стороны света стал розовым, лужайки лотосов — зелеными, а восточная часть неба — темной; когда мир живых существ погрузился во мрак, словно бы захлестнутый в день своей гибели волнами океана, мутными от земных хлябей, — я, не зная, что предпринять, сказала Таралике: «Таралика, разве ты не видишь, как расстроены мои чувства, в каком смятении ум, не способный отличить хорошее от дурного? Сама я уже не могу понять, что мне делать. Посоветуй, как быть; ведь Капинджалы, который при тебе обо всем рассказал, здесь уже нет. Если я, подобно простой девушке, отрину стыд, откажусь от сдержанности, отвергну скромность, пренебрегу всеобщим осуждением, забуду о правилах доброго поведения, переломлю свой нрав, не посчитаюсь со своим родом, примирюсь с бесславием и без позволения отца, без согласия матери, ослепленная страстью, пойду к Пундарике и отдам ему свою руку, то это будет великим преступлением перед долгом, оскорблением старших и попранием добродетели. Если же из приверженности к добродетели я предпочту другой исход и покончу счеты с жизнью, то этим обману доверие Капинджалы, который решился прийти сюда и просить меня о помощи. И кроме того, если, потеряв надежду увидеть меня, умрет Пундарика, то на меня падет великий грех убийства брахмана»{259}.

Пока я так говорила, взошел месяц и своим рассеянным светом посеребрил восточную часть неба, подобно тому как серебрит лес цветочная пыльца. От лунного блеска восток стал белым, как если бы был посыпан жемчужной пылью из висков слона{260} тьмы, разорванных лапами-лучами льва-месяца, или сандаловым порошком, облетевшим с груди жен сиддхов, живущих на Горе Восхода, или прибрежным песком, поднятым ветром, который дует от всегда беспокойного океана. Понемногу волны лунного света высветлили лицо ночи, как если бы при виде месяца она раскрыла в нежной улыбке уста и озарила себя блеском своих зубов. Серп месяца поднимался все выше и выше, будто бы из подземного мира, разорвав земной покров, потянулся в небо белый капюшон Шеши. И постепенно в сиянии взошедшего юноши месяца, который создан из амриты, доставляет радость всему живому, дорог всем женщинам и — пропитанный красным жаром страсти, с детства преданный Каме — единственно желанен на празднестве любви, ночь предстала красавицей.

Тогда, глядя на этот месяц, розовый от зарева недавнего восхода, как если бы его напоил блеском своих кораллов лежащий поблизости океан, или оросила кровью нашедшая на нем убежище лань{261}, которую убил своею лапой лев Горы Восхода, или измазала красным лаком Рохини, ударив его в любовной ссоре ногой, я, чье сердце, хотя и пылал в нем огонь любви, было окутано мраком, склонилась, хотя и была всецело в руках Маданы, к ногам Таралики и, глядя на месяц, хотя видела перед собой одну смерть, подумала: «Вот весна, вот ветер с гор Малая, вот все хорошее, что они приносят с собой… а вот я, которая не может терпеть этого злого, назойливого месяца и чье сердце истерзано неодолимыми муками любви! Восход этого месяца для меня все равно что град углей для того, кого жжет огонь лихорадки, или снегопад для страдающего от холода, или укус змеи для и так уже отравленного ядом». И, подумав так, я закрыла, точно во сне, глаза и упала в обморок, будто лотос, увянувший при восходе луны. А когда благодаря усилиям Таралики, которая стала торопливо втирать мне в кожу сандаловую мазь и обмахивать меня пальмовым веером, я очнулась, то увидела, что моя служанка так напугана, будто в ней поселилось само отчаяние. Она прижимала к моим вискам сочащийся влагой лунный камень