Качество жизни - [18]

Но я четко помню, как думал (думал очень ясно, подробно, ярко, тоже болезненно, в общем-то): вот чудесная возможность ударить эту чудесную женщину, и повод хороший, и момент подходящий, и очень хочется увидеть, что произойдет с ее лицом, и она, наконец-то, обратит на меня внимание, а то смотрит, как на… Никак не смотрит. И пусть перестанет наконец улыбаться!

Самое интересное или самое смешное (впрочем, и неинтересное, и несмешное) то, что эпизод этот уже существовал. Я потом проверил, я порылся в своих авторах и у Панаевского в детективно-любовном (с примесью извращенной психологии) романе «Крик крови» нашел следующие строки:

«Она отчитывала его, словно строгая учительница провинившегося школьника, и Ручьев, возвышаясь над нею, все больше склонял голову и сутулил плечи, чтобы стать ниже, меньше, но становился от этого еще более громоздким, нелепым, со стороны он действительно походил на школьника, мальчика, но огромного, как собственная тень в предвечерний час. Она распалялась, ее красивые губы изрыгали проклятия, и видно было, что она наслаждается своей властью над этим большим, сильным и гордым мужчиной. Но тут она неосторожно выкрикнула: „Ботаник!“ (прозвище персонажа, на лицо ужасного, доброго внутри), и он распрямил плечи, взглянул на нее со странной усмешкой, поднял руку и ударил ее по щеке. Конечно, в полсилы, даже в четверть силы, но голова ее резко мотнулась в сторону, глаза стали удивленными и испуганными. И она вдруг поняла, что любит этого нелепого человека, любит против своей воли, она поняла, что, быть может, только и ждала от него чего-то в этом роде. Поэтому она сразу же замолчала, взяла его большую руку, поцеловала и сказала: „Прости“».

Ужасный текст, конечно.

А уж какие тут параллели с происшедшим, не мне решать. Я забыл этот текст изысканного психоложца Панаевского, но вот выплыл же, воплотился в жизнь, хоть и в другой форме. Довольно паскудное ощущение: чувствовать себя пародией на пародию (ибо именно пародиями, для собственного утешения, я считал романы четверки своих лихих авторов).

Я ударил Ирину. И что-то при этом сказал, не помню. Возможно, матерное слово. Понятно, какое.

Слесарь и соседка были заняты и не заметили, а милиционер, посматривавший на Ирину, увидел. Страшно удивился. То, что женщин вообще-то бьют, он, конечно, знал и даже не раз наблюдал в силу своей профессии (возможно, к некоторым и сам ударом прикасался по ходу опасной и трудной службы). Но что такую женщину, как Ирина, тоже можно ударить, как любую другую, его изумило.

Ирина улыбнулась ему и подняла руку: не волнуйтесь, у нас свои дела!

Он понял и отвернулся.

— Вы что, с ума сошли? — тихо сказала Ирина. — Если я вам не отвечаю, то потому, что понимаю — вы не в себе.

— Неужели могла бы ответить?

— Вполне! И тем же самым!

Слесарь взломал дверь, мы вошли в квартиру.

Валера спал.

Это мне знакомо: если уж он разоспится, ничем не разбудишь. К тому же на журнальном столике стояла пустая бутылка из-под коньяка. Ирина присела к Валере, пощупала пульс. Он открыл глаза, блаженно улыбнулся:

— Ириша… Приехала?

И опять заснул. Похоже, он пил коньяк всю ночь и еще не протрезвел. Да и много ли ему надо, он ведь практически не пьет.

— Протокол будем составлять или как? — спросил милиционер.

— Или как, — сказала Ирина, вышла с ним в прихожую и вскоре вернулась. Приверженность сержанта правилам оказалась не безграничной.

— Я дверь, между прочим, аккуратно вынул, — обратил наше внимание слесарь, вспомнивший, что и он человек и что ему детей кормить надо. Можете, конечно, мастеров вызывать. Но могу и сам обратно вставить. Дешевле будет.

— Вы уж вставьте, — сказала Ирина. — Не обидим.

— Это естественно! — согласился слесарь. И опять начал громыхать.

Ирина собралась уходить. Я сказал ей:

— Вы уж простите… Сам не знаю, как… Я никогда…

— Ладно, ладно, — она вдруг усмехнулась. — Даже не ожидала.

Я эту усмешку запомнил. Я придал ей особое значение. Я истолковал ее по-своему. Верней, по-чужому: так, как истолковал бы деревянный персонаж деревянно-психического Панаевского. Наши тексты нас делают, история известная. Мораль тоже известна: не пиши похабных текстов, если не хочешь сам испохабиться. Ибо это, брат, порча на самого себя, или, если сказать современно и продвинуто: нейролингвистическое программирование.

— Поймите… — начал я, но Ирина пресекла.

— Не пойму. Знаю, про что будете говорить: мы ответственны за тех, кого приручаем, и так далее! А кто его просил приручаться? Он щенок? Или ребенок? Бессовестность прирученных, между прочим, не знает предела! Спекулируют на своей зависимости почем зря! Я бы, знаете, как сказала? Мы ответственны за тех, кто нас приручает! Все, мне некогда! А сыну передайте, что мы больше не увидимся!

8

И опять мне худо. Я лежу и перебираю мысленно тех, кого хотел бы сейчас видеть. И вдруг понимаю, что — никого. Кроме Дины Кучеренко. Она одна поймет, выслушает и пожалеет.

Звоню ей.

— Я же просила! — говорит Дина.

— Что просила?

— Не звонить. Ты нарочно?

— Не помню. Я об этом и хотел тебе сказать. У меня что-то с головой. Я помню, мы о чем-то говорили, но помню не все. Я каких-то глупостей наговорил?