Качели - [9]

Век смыкается над вашей

Бедной юной головой.

Вы, поручик, так красивы.

Все пустое, все пройдет.

Ветра влажные порывы.

Девятьсот десятый год.

1982 

«Вести бы ей девический дневник...»

Вести бы ей девический дневник

И ставить восклицательные знаки.

Среди романсов, вышивок и книг

Состариться и утонуть во мраке,

Чтобы племянник баловень берег

Крест, образок, да в медальоне прядку,

С чувствительными виршами тетрадку,

Да пару аметистовых серег.

Сиять бы ей потом звездой высокой

Над полночью, над встрепанной осокой,

Стоять бы ей над нищенским крыльцом,

Над маленьким обиженным лицом

Подкидыша в пеленках кружевных.

Он, может быть, останется в живых.

Шуршит осока. Волки воют люто.

На свете ни ответа, ни приюта.

На свете полночь. В темени густой

Пускай звезда горит над сиротой.

1982 

Реплика

Надоели поэтессы...

Д. Самойлов

Быть докторшей, ткачихой, поварихой,

Быть дамою и дамскою портнихой,

Готовить, мыть полы, стирать белье,

Быть маникюршей, прачкой, стюардессой,

Бухгалтершей, сотрудницей СОБЕСа,

Но только вот не этой, как ее?

О, Господи, и слово-то какое...

Да слово – что? Оставь его в покое.

Глухих согласных влажный шепоток,

Двусмысленный басистый хохоток:

«Ах, девушка, вы пишете стихи?»

И как я не загнулась от тоски

В шестнадцать лет от всяческих ЛИТО,

От мальчиков в клеенчатых пальто,

От прилитературных добрых дядей,

От собственных исписанных тетрадей?

Судьба, Давид Самойлович, судьба.

Вся жизнь – борьба. А женщина слаба.

Зачем вы так жестоко? Право, больно!

Ведь женская поэзия... Довольно!

Скорблю и возмущаюсь каждым фибром.

Продолжу от волнения верлибром.

Так вот, Давид Самойлович, мой свет,

женская поэзия – это след

солдатского сапога

и рука,

летящая вслед

силуэту, съеденному дорогой.

Женская поэзия – это немного

французских духов

на телогрейке студентки Литинститута,

когда она

срезает гниль с капустного кочана

на овощной базе.

А разве

это не школьница в противогазе,

марширующая на уроке НВП?

И еще это жуки в крупе,

и кафельная стена районной родилки.

Это —

объедки, опивки, опилки

от того самого,

еще в Первую мировую

распиленного на дровишки стола,

который стоял на пиру поэзии (мужской).

Там было много званых, мало избранных.

Это —

очередь с ее нелюбовной тоской

и взвизгами:

«Граждане! Кончается мыло

(детские шубки, колготки,

сапоги, мясорубки,

и прочее, тому подобное,

съедобное и несъедобное)!»

В общем, женская поэзия —

это быт,

который убит

ударом утюга по голове

и спрятан в шкаф,

и там истлел, став

тем самым

скелетом в шкафу.

А душа на небе,

маринует райские яблочки

по рецепту,

взятому из книги

«О вкусной и здоровой пище»

1949 года издания,

где в каждом фрукте и овоще,

в каждом куске мяса и хлеба

попадаются волоски

из Священных Усов Генералиссимуса,

такие жесткие,

что пришпиливают язык к нёбу,

до гроба.

Все, Давид Самойлович, пора успокоиться.

Скоро совсем зарыдаю-заплачу.

Тем паче,

голоса вы моего не услышите,

и ничего уж в ответ не напишите.

Так что, пойду, постираю белье.

Боже! Зачем родилась не ткачихой,

и не портнихой, и не поварихой,

а этой самой – ну, как, бишь, ее?

1983 

Старый поэт

Еще в грозу летят черновики

С его стола под потолок и на пол.

Еще следят тяжелые зрачки

За прихотливым бегом первых капель

По пыльному оконному стеклу.

Еще он попадает в кабалу

Причудливого света грозового,

И вот тогда с пера его весомо,

Как плод созревший, упадает Слово,

И памяти лежалая солома

Так вспыхивает вдруг от пустяка...

Еще тверда, еще легка рука.

Поблескивая близоруким оком,

Еще за шлейф словесности высокой

Он может ухватиться и лететь,

Под пятками почувствовать, как твердь,

Как чернозем, распаханную тучу.

Он столько пережил своих стихов,

Он столько пережил любимых, лучших

Своих друзей! Он стар и бестолков.

Посуды звон, и смех, и запах лука,

И клавиш беготня, и локти внука

В зеленке яркой, и гроза, и миг,

Когда его последний черновик

Кружит, как будто место выбирает,

И падает у ног, и умирает.

1983 

Отрывки из поэмы «Елена»

«Тут следует развитие романа...»

Тут следует развитие романа,

Красивого, с обманом, без обмана,

С цветами, с целованием руки.

Елена удавилась бы с тоски,

Когда бы вышло так на самом деле.

Но вышло все иначе. Две недели

Жила она в классическом бреду.

То плакала, то пела на ходу,

То, в пустоту уставясь отрешенно,

Из рук не выпускала телефона.

Была бледна, не ела, не спала.

Гудели в голове колокола,

И гулом, как волной, сбивало с ног.

Двенадцать ночи. Тишина. Звонок.

Не приходилось вам до потолка

Взлетать от телефонного звонка,

Чтоб комната дрожала дрожью мелкой?

Разбить плафон, измазаться побелкой,

И, локоток немного разодрав,

Усесться, наконец, на книжный шкаф?

«Он странно жил. Не верил ни во что...»

Он странно жил. Не верил ни во что.

Он забегал в распахнутом пальто,

Ел на ходу, названивал куда-то,

Посверкивал зрачком холодновато,

Шутил и чмокал в щеку, исчезал

В аэропорт, в Домжур или в подвал,

На рок-концерт, на диссидента-барда,

На выставку крутого авангарда,

Где монстры, с мертвецами корабли,

Селедка, водка и газета «Правда»,

Но более от Босха и Дали.

Фарцовщики, гранд-дамы, хиппари,

Бородачи и кожаные куртки,

Московские богемные врали,

Дантисты, дорогие проститутки,

Классический французик «же ву при»,

Киношные потасканные франты,

А также отъезжанты, отказанты,

Портнихи, экстрасенсы, стукачи,