Качели - [6]

Как бешеный, ищу развязки

своей непостижимой сказки,

которой имя: свет!

Может быть, он видел ту самую метель, которая поднялась по прихоти каких-то диких циклонов в Вологде, в июле 1983 года? Почему бы и нет, если так отчетливо вижу его силуэт в окне я, стоя в этой июльской метели, замерзая и удивляясь длинным отчетливым теням, которые будущее отбрасывает в прошлое, а прошлое в будущее. Эти тени – темные живые крылья времени. Они примерзли. Это почти так же больно, как если лизнуть железо на морозе. Кто пробовал в детстве, тот поймет.

Вологда – Москва, лето 1983

Три стихотворения о Константине Батюшкове

1

Мы все с Невы поэты росски, —

сказала тень...

К. Н. Батюшков

На что вам, Петербург, моя любовь?

Я пролетел в чиновном маскараде,

В трактирах ел, в каминах жег тетради,

Служил, кружил в гостиных, был таков.

Мне, Петербург, не жаловали вы

Ни праздности, ни должности полезной,

Над вашей геометрией железной

Я не ломал вовеки головы.

Я лихорадку ваших сквозняков

Не впитывал доверчивою кожей,

Среди сосредоточенных прохожих

Слонялся, одинок и бестолков.

Постукивая тростью парапет,

Глядел на абрис Аничкова моста,

Ваш пасынок, ваш пламенный подросток,

Уже поэт, еще не ваш поэт.

Вы, Петербург, летите на коне,

Колотите по воздуху копытом,

А мне не довелось лежать убитым

За воздух ваш в немецкой стороне.

Вонь подворотен, набережных стать —

За это мне расплачиваться нечем.

Продрогшим пешеходом вашим вечным

Мне, Петербург, как видите, не стать.

2

О счастье, я стою на Рейнских берегах!

К. Н. Батюшков

Круглым глазом кобыла сверкала,

Колотила копытом песок.

Горьким порохом гордого галла

В гриве каждый дышал волосок.

Рейн дрожал и светился стеклянно

Возле легких кобыльих копыт.

Воин думал: «Когда бы не Анна,

Я, наверное, был бы убит».

Лепет листьев и плеск трясогузки.

Воин думал и трубку курил.

А поэт что-то нежно, по-русски,

Как ребенку, реке говорил.

Бог, отечество, слава, победа...

Как глагольная рифма кругла!

Если б Анна любила поэта,

Если б воина Анна ждала...

3

Мне писали, что Батюшков помешался: быть

нельзя; уничтожь это вранье.

А. С. Пушкин – Л. С. Пушкину,

Кишинев, 1822 г.

У времени примерзли крылья...

К. Н. Батюшков

Все вы пишете, да пишете,

На морозны окна дышите.

В белом снеге – баба белая,

Красноротая, дебелая,

А за бабой город Вологда,

Небеса на крест наколоты.

Память – битая посудина.

Время... Время тень Иудина.

Тень проклятая, текучая,

Снегом Вологды закручена,

Колокольным звоном залита...

Вы пишите крепко, намертво,

Больно уж бумага лакома

Нежному огню каминному,

Вон, у вас окно заплакало,

Тень Иудина раскинула

Крылья над столом, над комнатой.

Время носится над Вологдой.

Тень лохматая, саженная

Напугала, закрутила...

Помолитесь за блаженного

Батюшкова Константина.

1893 

Качели

Покуда мой романсовый двойник

Бренчит на фортепьяно в прошлом веке,

Я слушаю сквозь радиопомехи

Сочувственные вражьи голоса.

А через пол каких-нибудь часа

Ко мне придет тишайший мой любовник,

Мой полугений, полууголовник,

И ливерная будет колбаса,

И плавленый сырок, и поллитровка.

Весь напряженный, как боеголовка

Американской бомбы, он влетит

И молча сядет. Далее петит.

Покуда мой романсовый двойник

Заводит шашни с розовым корнетом,

Я мокрой югославской сигаретой

Затягиваюсь и пускаю дым.

Ночь на дыбы над городом седым

Встает и застывает. Стоп, корнет.

Не суетись. Мне только десять лет.

Я пионерка девочка Татьяна,

Век короток, как миг. Молчи, пока

Обиженно лепечет фортепьяно

Под пальчиками крошки двойника,

Попей чайку, погрейся, посиди,

Там холодно, и вечность впереди,

Век короток, как миг, а миг, как год.

Мне десять лет. А может, сто. Ведь вот,

Который век жива и невредима

Мороженщица с профилем совы,

Под фартуком пальто из габардина.

А конь под основателем Москвы

Имеет то, на что мы все глядели,

Подсовывая взгляды под коня.

Из пионеров выгнали меня,

Восстановили через две недели.

За что – не помню. Слишком долог век,

И слишком густо валит вечный снег,

Качая Оружейный переулок.

Мой одноклассник, пожиратель булок,

Впоследствии счастливый гражданин

Неведомого штата Алабама,

Под снегом весь, как под вуалью дама,

Сквозь снег несется с горки на заду

В семидесятом, кажется, году.

Лет сто назад, а может, и вчера,

Я из сапог выскребываю льдинки.

Он машет мне из глубины двора,

И варежка свисает на резинке.

Молчи, корнет, там вечность позади,

Там темнота за каждым поворотом.

Лишь лампочка в парадном криворотом

Горячая, как крестик на груди.

Опять петит. И далее – двойник,

Романсовый, которого забыли.

Бобровый воротник в алмазной пыли...

Ох, этот мне бобровый воротник!

И муфточка, и сани, и румянец,

Усы корнета где-то у виска.

Мне, пионерке, не носили ранец.

Я им дралась. Весна была крепка.

Шибала в нос, как квас и газировка.

Сухой асфальт. Кроссовки. Стометровка.

На улице Ермоловой свистит в ушах весь мир,

Как соловей над речкой,

Как паровозик, как сверчок за печкой,

Как на дежурстве милиционетр.

Я обгоняю всех на сантиметр.

И вот стою у финиша одна.

Петит окончен. Выпита до дна

Честь двойника. О, Боже, честь девичья!

И, позабыв про клятвы и приличья,

Корнет слинял на огненный Кавказ.

Тут передали музыку как раз

Печальную откуда-то из Кельна.

Романсовый двойник, тебе не больно

Лежать в земле, как пузырьку в стекле,