Тогда-то Гюн-Дагды и вспомнил про дедовский мултук[15]. Это была целая пушка, основательно порыжевшая под спудом. Гюн-Дагды забил ее глотку непомерным зарядом и, едва ночь задернула свои темные занавески, вышел на задворки кишлака.
Но напрасно Гюн-Дагды ночью пошел на свое поле.
Он встал среди своих посевов на глинобитный постамент и ждал. И вот, когда он заслышал, как уничтожаются труды его рук, обида закипела в его сердце. Гюн-Дагды направил в темную тушу свою пушку. Самопал заскрипел, чиркнул и, наконец, ахнул огненной глоткой. Ночь раскололась надвое. Небо вспыхнуло молнией, и земля застонала.
Свинцовый комок, вылетевший из огненной пасти самопала, угодил в Дуна — он сорвал ему на спине кожу. Дун рассвирепел. Он ринулся на Гюн-Дагды, сшиб его с ног и, прежде чем тот опомнился, стал наносить ему клыками страшные удары в бок и спину. Он яростно ломал ему ребра, рвал тело, топтал грудь и живот. Подбежало и еще несколько кабанов. Гюн-Дагды потухавшим сознанием ловил над собой остервенелый кашель и хрип. А потом все кончилось…
Наутро, вместо Гюн-Дагды, на его поле нашли кучу развороченного мяса и костей.
Не раз население обращалось в областной центр с жалобами на кабанов и с просьбами прислать охотников, чтобы разогнать этих напористых ночных гостей. И вот однажды, уже в ноябре, перед вечером, на дороге из Друт-куля показался конный красноармейский отряд. Кишлаки уже осведомились о цели его путешествия и провожали его благодарными взглядами.
Страна ищет защиты у своей армии не только в кровавую военную пору, но и в мирное время, она ждет от нее помощи даже в повседневных трудах и заботах жизни. И красноармейским отрядам в далеких уголках Советской страны нередко приходится превращаться из воинских частей в охотничьи команды.
Во главе отряда стоял Разгонов, отважный вояка, но неумелый охотник; зато среди красноармейцев были такие звероловы и следопыты, как Ермаков, Удовенко, Письменный — они знавали охоты и на Урале и на Куре. Были с ними и собаки.
Отряд подъехал к Бурлю-тугаю. Тугай был темен, но невысок и в этот предвечерний час затаенно молчал.
Ермаков повернулся к Рущукову — помощнику командира, молодому малому, у которого шлем был залихватски сдвинут на затылок.
— Пошлали бы наш троих, — как всегда степенно и немного шепелявя, предложил Ермаков. — Мы бы пошукали чего что[16], ешь ли кабаны в тугае.
Предложение было принято, и разведка выслана. Остальные поехали по дороге, которая шла по опушке тугая, а справа в огненное море заката уходили песчаные горбы и перевалы.
Вскоре из тугая донеслись выстрелы.
Отряд, загибая постепенно влево, въехал на бархан, который свесился в Аму-дарью. Пески тут вклинивались в тугай и разрезали его массив на две части: северную — сухую и южную — мокрую.
Здесь отряд поджидал Ермакова с товарищами.
И только в сумерках показались из тугая всадники. У двоих из них за седлами болталось по кабану.
Пошли расспросы и рассказы.
А Разгонов, командир, хвастливо заявил:
— Что два — мы сорок семь убьем! Это разве охота? Это — чорт те что! Мы завтра по всем правилам искусства.
И на ночлеге, на станции Джегербент, водя пальцем по столу, чертил план охоты и объяснил:
— Тут будут кабаны, тут загон, а здесь стрелки.
На другой день, еще до зари, команда вырыла окоп на склоне бархана. Стрелки засели в него и замаскировались. Окоп был обращен к югу, к мелкой поросли и камышам, которые затянули широкую болотистую долину. Вся она с бархана была — как на ладони.
Разгонов заранее предвкушал свой триумф. Он уже видел в воображении, как кабаны по одному, по два выскакивают из зарослей и тут же падают под смертельным обстрелом из скрытого окопа — все сорок семь штук. А Ермаков, глядя на него, кривил губы.
Но вот загонщики загукали, засвистели издалека. Их голоса глухо тонули в предутреннем мареве. Но постепенно они яснели. Темные стаи потревоженной птицы, грязнившие алую застреху неба, указывали стрелкам местонахождение загонщиков. Все ближе и ближе… Сердца охотников забились упруго. Вот, поджав хвосты, стороной прошмыгнуло несколько шакалов. Голоса загонщиков наседали. Вот-вот вырвется лавина кабанов. Но прошло несколько напряженных минут — и из зарослей вышли люди. А кабанов — как не бывало!..
Смешливый Удовенко не вытерпел, ткнулся длинным своим носом в насыпь и залился:
— О-о-хо-хохо! Вот это так да. Окопались на басмачей[17]! Хо-хо-хо!
Разгонов рвал и метал. Он кричал, обвинял всех, кроме себя. И, наконец, снова послал загонщиков заходить по болоту. А Ермаков тем временем предложил Рущукову опять «пошукать». Разгонов, недоброжелательно глядя в сторону, отпустил восемь человек.
Они быстро вскочили на коней и направились в северный массив Бурлю-тугая, чтобы не мешать оставшимся. Взяли с собой и собак во главе с Кольчиком.
Команда постоянно держала при себе небольшую свору, собранную усилиями красноармейцев-охотников. Кольчик — помесь костромской гончей с лягашом — был признанным вожаком всей своры.
Черный, с подпалинами, он имел на лбу белое пятно и на кончике хвоста белую кисточку — знаки предводительского достоинства. Кроме отменного чутья, Кольчик отличался умом и находчивостью. В своре он держался немножко особняком, как бы подчеркивая свое превосходство. И только для Белка Кольчик делал исключение. Белок был из породы борзых. Но, обладая хорошими статьями и красивой внешностью, — снежно белый, с черными агатами глаз — Белок был дурашливого нрава.