Кабак - [46]

Зазвонил телефон. Виктор не своим голосом кричал невнятное. Коекак разобравшись, я понял, что по телевидению в Москве только что передали: Михеев осужден на восемь лет тюремного заключения. С трудом сумел его убедить, что это очередная провокация, ничего общего не имеющая с действительностью, — приговор еще не объявляли…

Прошло одиннадцать томительных часов, когда в окно я увидел, как из соседнего кафе, на ходу напяливая на себя черные мантии, пулей вылетели адвокаты. Стремглав устремился за ними.

В самом начале процесса президент суда, седовласая строгая женщина, перечислила подсудимому, по пунктам, предъявляемые ему обвинения. Пунктов было шесть. Перед тем, как огласить вердикт, судья шесть раз обратилась к присяжным с вопросом: «Виновен?». Шесть раз в зале прозвучало: «Не виновен». Старшина присяжных высказался в таком примерно духе:

«Мы здесь целых две недели слушали страшную сказку про мирового злодея. Прокурор так красочно описывал его преступления, что мы уже готовы были поверить, что Михеев даже детей ест. Но сказки хороши дома, у камина. А здесь, в суде, нужны доказательства и документы. За две недели мы не услышали ни одного доказательства вины месье Михеева и не увидели ни единого документа. Именно поэтому наш вывод единодушен — не виновен».

На следующий день я улетал в Москву. Уже пристегнувшись, увидел в дверном проеме самолета Сергея. На мои восторженные вопли выглянули из кабины даже пилоты. После целого ряда интриг со стюардессой нам удалось совершить многосложный обмен с другими пассажирами и мы наконец устроились рядом друг с другом. Я подозвал стюардессу — по сей день помню, звали ее Рита. Предложил Сергею отметить его освобождение. Он отказался:

— Неизвестно, что в Москве меня ждет, не исключаю любого рода провокации. Так что надо быть готовым.

— Тогда уж позволь мне самому выпить за твою свободу, — несколько церемонно заявил я ему.

Он посмотрел на меня долгим, внимательным взглядом и, лукаво улыбнувшись, не менее церемонно ответил:

— В таком случае позволь тебе этого не позволить, — и взял с тележки стюардессы бокал.

Полет показался нам коротким, время пролетело стремительнее, чем скорость, которую способен развить аэробус.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Еще в те времена, когда «Ручеек у камина» едва-едва открылся, сарафанное радио мгновенно разнесло по всей театрально-киношной Москве: «Юдин заделался ресторатором, у него теперь свой кабак». Доходили до меня слухи, что появилось устойчивое злословие: нашел наконец заслуженный артист свое амплуа.

В те годы рестораны, принадлежащие известным артистам, уже не были редкостью. Но это были помпезные, хорошо разрекламированные, прежде всего громким имиджем своих владельцев, заведения. Побывать в таких считалось престижным. Здесь можно было встретить множество известных людей — политиков, артистов, спортсменов, олигархов и потом долго с упоением врать: «Сидел тут вчера вечером в одном кабаке с этим самым Пупкиным, ну вы знаете. До чего нудный мужик, надоел просто за целый вечер. И баба какая-то у него противная, нацепила на себя бриллиантов, что игрушек на елку. Пропащий, в общем, вечер, и уйти было невозможно, вцепился в меня как клещ…»

Но уж я-то знаменитостью не был, это точно, меня и в лицо теперь мало кто узнавал. А вот поди ж ты, стоило открыть ресторан, и имя вспомнили, и даже звание. Я даже не ожидал, что у меня в Москве такое количество друзей, приятелей, знакомых. Когда я еще толком не мог запомнить номер телефона нашего ресторана, они уже вовсю по нему звонили, договаривались о встрече, заказывали столик. День ото дня их становилось все больше, это стало напоминать набеги вражеских орд. Набеги происходили примерно по одному и тому же сценарию. В ресторан, словно преодолев наконец сложное препятствие, врывалась шумная компания. Эпатируя публику своим поведением и нарядами, они цепкими взглядами отыскивали меня и с криками: «Привет, старик, сколько лет, сколько зим!», начинали тискать меня так, будто желали переломать мне все ребра. По их бурным восклицаниям у окружающих должно было сложиться впечатление, что я упорно и изощренно много лет скрывался от этих добрых людей, и вот они, денно и нощно по мне тоскующие, все же отшельника отыскали, в связи с чем жизнь их отныне станет радостной, счастливой, творчески наполненной и осмысленной.

Затем, все так же шумно, с шутками и прибаутками, рассаживались поудобнее за столом, требуя, чтобы я непременно находился в центре. А когда официант подавал меню, кто-то неизменно небрежно отмахивался:

— Смеетесь, что ли? Что же, хозяин в собственном заведении не знает, чем друзей угощать? Давай, Игорек, командуй, мы тебе доверяем.

Доверяли безраздельно — и выбор блюд, и оплату шумной и веселой вечеринки, во время которой я узнавал обо всех новостях «нашего цеха»: кто какую роль получил, кто вдрызг разругался с режиссером, кто женился, кто развелся, спился или получил звание народного. Моими делами, как правило, «друзья» не интересовались, бегло замечая, что у меня и так все в порядке, это видно.

На одной из таких вечеринок отлучился изза стола один актер, достаточно популярный. По дороге в туалет заглянул из любопытства в японский зал. Извлек из кармана красный жирный фломастер. Посреди свежеокрашенной, нежно-бежевого цвета стены размашисто, чуть не на полметра, изобразил свой автограф. Когда я позже увидел это художество, то чуть не задохнулся от ярости. На ремонт японского зала мы вбухали кучу денег. Потом успокоился. С тех пор, когда к нам заглядывали известные люди, мы бережно брали их под локоток, провожали в японский зал и просили расписаться на стене. Стена стала нашей гордостью и, так сказать, фирменным отличием…