К вечности - [16]

А я стал преображаться, так как меня учил Творец.

Вначале я ярко засветился, что умел делать с легкостью. А после принялся наращивать сияние, вроде поощряя себя гореть сильнее, насыщенней и одновременно в той лучистости сгущая собственное естество. Я ощущал, как судорожно дернувшись, стали сжиматься отблески моей сияющей сути. Как медлительно из мощного пылающего тела, я обратился в малую кроху, зачаток огня, в искру. На малость точно затерявшись в такой неоглядной, безбрежной воронке. Однако я сберег и свою форму тугого комка сияния с округлой макушкой и тонким изогнутым остроносым хвостиком, и рот, и впадинки очей и даже свой смаглый свет. А засим услышал и вовсе долетевший, вроде издалека и какой-то раскатистый голос Гамаюн-Вихо:

— Саиб лучица, а теперь по движению воронки в плоть.

Прошло совсем чуть-чуть времени и вкруг меня сомкнулось пространство, ибо я не то, чтобы дотянулся… Я просто смог разглядеть округлые стенки воронки и значимо проступившие на ее поверхности серебристые линии, живописующие клинопись или образы принадлежащие моему Отцу. И тотчас позади меня появилась степенно надвигающаяся темная перегородка, поощряющая двигаться вперед. Поелику я и устремился вперед. Туда, к неведомой для меня человеческой плоти, к чему-то новому, непознанному, пугающему. Впрочем, мысль, что я с такой легкостью перешел из одного состояния в иное, ежели точнее объяснить, из состояния плазмы, полностью ионизированного газа, в мельчайшую частичку раскаленного вещества, придала мне уверенности в собственных силах.

Вскоре я миновал сами стенки воронки, и, похоже, влетел в плоть, ибо сменилась не только тональность света, но и сама обстановка. Днесь теплота и мягкость исчезнув, уступила место явной сырости, одначе не уменьшились размеры того носового хода, понеже я догадался, что попал именно в него. Казалось, что я не просто летел, а меня точно несли, вероятно, воронка придала моему движению инерции, али человек просто вздохнул. Потому в доли бхараней я попал в более узкий канал, хотя в сравнении с моими размерами, он смотрелся просто огромным, и имел розоватый оттенок. На чуть-чуть предо мной живописалась белесая, одновременно упругая преграда. Но я лишь с большей ретивостью, вдарился в ее поверхность и тотчас просочившись сквозь явственно костный заслон, попал и вовсе в безразмерное пространство, где насыщенность красных стен вельми балансировала с блеклостью студенистой массы бледно-желтого цвета, почитай, полностью заполняющей собой те недра. Свет в незанятом бледно-желтым, студенистым веществом междупутье легохонько так рябил, словно дрожал…

Я был на месте.

И тогда сызнова принялся сиять. Наращивая теперь не только яркость смаглого сияния, но и размеры. Заполняя собственным естеством проем меж мозгом и стенками черепной коробкой, а также насыщать собой сам орган. Входя в глубины мозга, окутывая его внутренние стенки.

Я не просто опутал мозг.

Я вроде как проник в его недра собственной макушкой. И узрел в том пористом веществе густо розового цвета многочисленные разветвленные сосуды, испещряющие ее поверхность вдоль, вглубь и поперек, со зримо блеснувшим в центре вельми значимым ядром. Рдяно-золотого света искра, такого же размера, как дотоль был и сам я, где тончайшие четыре лучика отходящие от центра имели серебристые переливы, составляла суть сего мозга. Я отворил рот, и как меня учил Родитель, сглотнул искру.

Ох! нет! Не сглотнул!

Она вдруг плотно облепила своими лучиками мой безгубый рот. Склеила и саму ротовую полость. Оказалось, что ядро мозга, сияющая искра моего Отца, была слишком большой для моего рта. Я не смог ее проглотить, она взяла и застряла во рту. Да так плотно, так крепко впилась в края рта своим навершием, лучиками, что ее теперь стало неможным выплюнуть, неможным протолкнуть вглубь моего сияющего естества, абы таким побытом объединить себя с мозгом, создав нити общего… целого… неделимого создания. Но самым огорчительным оказалось то, что ноне не шевелились края моего рта (хотя там еще не имелось форм губ, обаче оттого они не теряли свои функции). Словом губы мои не шевелились, и я никак не мог подать о себе знать, даже прошелестеть о своем присутствии.

«Все ясно», — догадался я. Родитель это сделал нарочно. Он нарочно, чтобы я до времени не дал о себе знать, вселил меня в эту плоть, и указал сглотнуть искру. Плоть, которая не принадлежала намедни родившемуся чаду. Это был более старшего возраста ребенок, каковой уже успел переработать события своей жизни. И потому его искра так набухла, ибо собиралась, родить, собственным делением новое тело, только менее крупное и яркое. Родитель все точно рассчитал, и теперь я мог токмо сиять, плотно скрепленный, сцепленный с плотью. Я не мог вырваться и единожды не мог о себе никак заявить. Родитель не просто сделал это, абы я не подал о себе весть. Он, очевидно, пытался меня защитить, поелику поколь я не проглочу эту искру, не сумею порвать связи с мозгом, а значит не смогу покинуть плоть.

Стоило мне сцепиться с той искрой, как нежданно я увидел окружающее меня в новом, каком-то приглушенном, неярком свете. Словно мгновенно сменились все сочные цвета на тусклые, блеклые. Одновременно пропала и вовсе часть оттенков, исчезла четкость линий, а вспять тому появилась расплывчатость.