К вам обращаюсь, дамы и господа - [92]

Мне невозможно говорить о своей матери. Её образ смутно мелькнул перед моими глазами этой ночью, и я выпил четыре мартини одно за другим…

Я вспоминаю носки, толстые, грубые армейские носки на длинном голом столе. Это новогодний вечер в Ейске, городе с ветряными мельницами на Азовском море. По всему Мариупольскому заливу слышится гул орудий Красной артиллерии; Азовское море замёрзло, замёрзла бесконечная русская степь. Здесь армянский священник с острова св. Лазаря в лагуне Венеции, основатель и директор изгнанного из Трапезунда приюта, осевшего в забытом богом городе Ейске. Мы называли его Вардапет, любили и боялись его. Он говорил на двенадцати языках, и большевистские комиссары, несмотря на то, что он носил чёрную сутану, уважали его. У него были повадки кардинала, он был предприимчив, как те старые иезуиты-миссионеры, которым удавалось проникнуть даже во владения могущественных татарских ханов. Перед ним открывались все двери, и ему удавалось кормить, одевать и учить нас, пока мы скитались в разгар гражданской войны по русским степям, из города в город, из деревни в деревню. Но в канун того памятного Нового года в Ейске он подарил каждому из нас пару русских армейских носков. Я обрадовался, получив их, пусть они были слишком велики, но мне было жаль Вардапета, который всё силился улыбаться нам и быть весёлым. В тот печальный новогодний вечер, прижимая к щеке новые носки, мы задавали себе вопрос, наступит ли когда-нибудь день, когда мы вдоволь наедимся фасоли, чечевицы, гороха, капусты, неважно чего, лишь бы сесть за стол и есть, есть, есть… Нам казалось, этот день никогда не наступит. Мы забыли, что значит быть сытыми, какой у белого хлеба вкус.

Я обращаюсь к вам, скажите, как мне быть в канун Нового года в Америке, когда твои друзья детства, школьные товарищи, с которыми ты испытал горе и радость, голод и несчастья, с которыми мечтал в юности, умерли, пропали? Когда ты видишь, как горы, вооружённые серебряными щитами и копьями, проводят нескончаемые военные совещания на границе Кавказа, седовласые воины с белыми бородами, охраняющие границу между Европой и Азией? Когда видишь старую бухточку в далёком Понте, зёрнышки спелого граната, пурпурный каскад благородной глицинии на балконах и ступеньках крыльца, жёлтые розы, вьющиеся по садовым стенам, и зимними вечерами слышишь заунывные крики уличных торговцев кукурузой. Когда хорошенькие девочки, которых ты любил в детском саду или в школе, умерли, и их кости лежат незахороненные, или они живут в неволе, забытые своим народом?

Я не люблю пить. Уверяю вас, я не питаю слабости к алкоголю. Но раз в двенадцать месяцев в канун Нового года мне нужно забыть своё прошлое, новогодние дни далёкого прошлого. Я гражданин Америки, искренне предан Конституции и всегда готов воевать за Америку; но я вас спрашиваю — как может человек забыть своё детство? В эту ночь в свободной, счастливой Америке есть миллионы подобных мне людей, чьи воспоминания о прошлом не дают им покоя, но всегда, везде они — самые отрадные. Мир полон печали и воспоминаний, историй, которые невозможно передать, мучительных образов, не имеющих своей истории. Простите меня, дамы и господа… Я должен выпить ещё.

Глава двадцать пятая СЕМЬ СЕДЫХ ВОЛОСКОВ

Сегодня утром, бреясь перед зеркалом в ванной, я обнаружил на правом виске блестящий белый волос. Поискав, я нашел ещё шесть на левом. Думаю, что есть и другие, но эти семь я увидел отчётливо — осязаемые узы, связывающие мою судьбу с прошедшими семью тысячами лет.

— Чёрт бы меня побрал! — сказал я себе.

Значит, седею, значит старею. Первые признаки наступающей зимы…

Я стоял перед зеркалом, подавленный этим открытием, затем пристально вглядевшись в себя, увидел за жёсткой щетиной бороды свежее, гладкое, с открытым мечтательным взором лицо юноши, и как странно, подумал я, что у меня борода и седые волосы. Что такое время? Ведь только вчера я приехал в Америку, а кажется — много веков назад. И сегодня, через столько бесконечных лет до и после моего паломничества в Новый Свет, который буквально таким и был для меня, этот мир на другой планете, мне хочется только вернуть обратно то изумление и восторг, с которым я впервые ощутил извечное чудо жизни — чудо дней и времён года, ветра и дождя, солнца и звёзд.

Я много размышлял о великом таинстве жизни и смерти. И этим утром, увидев седые волосы на голове, мне захотелось стать ребёнком, каким я когда-то был, и так всё время, до тех пор, пока закончится мой жизненный путь. Кто знает, может, я его закончу с японской пулей в груди, или же подорвусь на немецкой мине. Тем ребёнком, каким я был в Трапезунде, белом городе с красными крышами на берегу Чёрного моря, городе, которого больше нет, и который, тем не менее, будет жить вечно. Детьми мы все были замечательными и похожими друг на друга. Жили одинаково праведной жизнью и говорили на одном и том же праведном языке, хоть и звучание слов было иным. В детях весь мир един. И истинные поэты и философы, святые и герои всех времён, везде, в Канзасе или Трапезунде, в Номе или Ла-Плате, Типперери или Хенгчоу, — всегда оставались детьми. Детьми мы достойны общества богов. А сейчас даже самому лучшему среди нас, самому преуспевающему, я могу сказать только — смотри на себя, брат, смотри и плачь.