К вам обращаюсь, дамы и господа - [87]

Когда коридор вновь опустел, я взял себя в руки, набрался духу и спросил у проходившего мимо студента, где находится кабинет вице-президента, показав адресованное ему письмо. Он провёл меня прямо к его двери.

Вице-президент, смуглый мужчина с седеющими усами, с европейской внешностью, поднялся из-за стола и поздоровался со мной за руку. Сначала я притворялся, будто понимаю всё, что он говорит, а то как же меня примут в колледж, если я не говорю по-английски? Но тут же выдал себя, не сумев ответить на его вопросы.

— Sprechen sie Deutsch?[53] — спросил он.

Я покачал головой:

— Mais je parle un peu français.[54]

Он вызвал преподавателя французского языка, и наши лингвистические затруднения окончились. Этот человек когда-то преподавал в Робертовском колледже и знал ещё и турецкий. Мне пришлось сказать всю правду: что у меня нет ни денег, ни друзей в Америке. Могут ли они дать мне работу? Я согласен на любую. И рассказал им, в каком объёме знаю химию, геометрию, ботанику, зоологию, анатомию и физиологию.

У вице-президента был такой вид, будто на него свалилась большая проблема. Он объяснил, что колледж обеспечивает работой определённое количество студентов и что он рад бы рекомендовать меня, но я опоздал на три недели, и все рабочие места уже заняты.

Он повёл меня к моему будущему декану, архивариусу и другим должностным лицам, и после того, как я заполнил регистрационные бланки, передал меня с рук на руки секретарю Христианского союза молодежи, который одновременно являлся советником по делам студентов и помощником тренера по футболу. Этот джентльмен повёл меня на шумное собрание и произнёс там в мою честь небольшую речь, которую я так и не понял. Произнесли ещё несколько кратких речей, много и ритмично кричали под руководством двух живых подвижных юношей, подающих сигнал к овации; эти также прыгали в такт, кланялись то вправо, то влево и проделывали поразительные акробатические номера под взрывной хохот аудитории. Этот официальный кабалистический клич колледжа содержался в студенческих справочниках, один экземпляр которого достался и мне.

Cay Rah, Gee Haw,

Cayhawk Saw.

At’em, eat’em,

Raw, Raw, Raw![55]

Всё было просто замечательно. Именно такой и должна быть студенческая жизнь, подумал я. Вечером из моей комнаты в общежитии ХСМЛ я наблюдал слёт футболистов у костра. Но как ни хотелось веселиться и дурачиться вместе с ними, я держался с достоинством и отрешённо, будучи чужим.

Моя комната мне понравилась, она была идеальной для студента. Заплатил за неё вперёд на неделю — но как быть дальше? Мне не хотелось об этом думать. Я написал восторженные письма Онику и друзьям в Стамбул о своих первых впечатлениях и переживаниях, не упоминая забот, и ещё завел дневник. Моя комната была командным пунктом для будущих завоеваний. Я начну отсюда — уже начал! Вперёд, марш!

Через неделю мне пришлось перебраться в сырую, необжитую комнату в полуподвальном этаже, подметать коридоры ХСМЛ, выполнять всякие лакейские обязанности по общежитию с наигранным весельем, за которым я скрывал стыд и унижение. Но я убеждал себя, что это полезно для воспитания духа. В течение нескольких дней, пока я не устроился на работу в ресторане в центре города, где, к счастью, работало ещё несколько студентов, из коих двое были футбольными звёздами, я питался только хлебом, сыром и водой.

Когда стёрлись новизна и первоначальное очарование этого университетского городка, я почувствовал себя ужасно одиноким. И не потому только, что оказался отрезан от родных и друзей, а по той причине, что мне не повстречался ни один по-настоящему интеллектуальный американский студент, кто бы хотел посвятить себя делу процветания страны или человечества и интересовался бы не только высшими оценками для получения степени. Молодые американцы отличались ясным умом, увлекались лабораторной работой и были удивительно крепкими и здоровыми. Они были лишены какой бы то ни было мелочности. Щедрость и широта отличали характер американцев. Но культурно и духовно они далеко отставали от моих друзей в Старом Свете. Невзирая на все трудности, я был бы счастлив, будь у меня хоть один друг американец! Я ведь искал интеллектуальной дружбы только среди студентов факультета.

Вовлечённый в водоворот американской жизни, я был страшно занят, весь в работе. В основном я утешался, когда переводил Эмерсона. Он выражал мои чувства и мысли. Америка Эмерсона была мне несравненно ближе, такой я её любил и был уверен, что в прежней Новой Англии я бы чувствовал себя как дома.

Тяжелей всего приходилось по воскресеньям. Я чуть не бился головой о стену, сходя с ума от одиночества. Любая вещь из Европы, даже французские журналы в университетской библиотеке, которые, кроме меня, никто здесь, видимо, не читал, вызывали у меня приступ острой ностальгии. Я считал дни и часы, когда получу письмо из Европы.

К тому времени Оник был уже в Вене, а Ваграм и Ашот — в Париже. У них возникли свои проблемы, они тоже переживали разочарование. Франция оказалась не той страной, какой мы её себе представляли и любили. Мы считали, что принадлежим к маленькой отсталой нации Востока, не подозревая, что на самом деле это мы — истинные французы, австрийцы и американцы, и уже обогнали свои идеалы в христианском мире! Они утеряли всё то, что мы хранили и лелеяли.