К вам обращаюсь, дамы и господа - [38]

— Ты прошёл всю дорогу пешком?

— Да, пришлось.

Он потёр подбородок, раздумывая.

— Хорошо, влезай.

Я вскочил в телегу и сел рядом с ним на ящик. Он дёрнул поводья, и телега, в которой была лишь одна лёгкая соломенная подстилка, весело подпрыгивая, покатила по освещённой луной широкой дороге.

— Я с тебя больше одного меджидие не возьму, — сказал он.

Для меня это было большой суммой (один меджидие равен двадцати пиастрам). Я сказал, что в кармане у меня всего один медяк.

— Ну, ничего, мать твоя заплатит.

— Дяденька, но мы очень бедны. Моя мама и одного пиастра не сможет вам дать.

Он остановил лошадей.

— А я не могу возить бесплатно. Я плачу деньги, чтобы кормить лошадей.

Напрасно я его умолял. Он сердито приказал мне сойти с телеги. Я испугался, что он заподозрит во мне армянского беглеца, и чтобы не разозлить его ещё сильней, с извинениями сошёл с телеги. Он поехал дальше.

Луна посеребрила землю, по которой я ступал, и сделала её похожей на сцену из божественного сна. Она вызвала у меня такой немой восторг, что я забыл о жандармах, солдатах, каймакаме. Пальцы Понтийской ночи очертили на небе золотистые контуры земли.

Теперь уже я не был одинок, луна шла со мной, чтобы дружески приободрить меня. Когда я останавливался, останавливалась и луна, а стоило мне побежать, как она устремлялась за мной семимильными шагами. И ликовала озорная тень моя на дороге, и забавляла меня всевозможными обезьяньими ужимками. Я и сам, казалось, превратился в лунную материю, в тень.

Река звучала, как орган в ночном соборе, изливаясь фонтанами божественных брызг. Но когда я проходил мимо болезненно знакомых мест и вспомнил ту ночь, когда мы приняли яд, река внезапно изменилась — завыла свирепо, и мне почудилось, что вместе с брызгами обнажённые тела вдруг взметнулись вверх, закружились в танце смерти и упали обратно в стремительный поток. Тогда я снова посмотрел на дружелюбную луну, и ночь, словно по волшебству, стала тихой и спокойной.

Гасли звёзды одна за другой, луна потускнела, но мир не стал хуже в прохладной красоте предрассветной мглы. Мрачное старое караульное помещение, в котором жандармы останавливали проезжих и проверяли их бумаги, предстало перед моими глазами, зловещая его крыша резко вырисовывалась на бледном опаловом небе. Первым порывом было повернуться и попытаться обойти её через кусты и деревья, но разумнее было смело продолжать путь, поскольку единственным путником на дороге был я, и любая нерешительность и робость могла вызвать у них подозрение.

Ноги мои чуть не подкосились, когда я приблизился к караулке, но как ни странно, никто меня не остановил. Жандармов поблизости не было. Видимо, они спали. Я крался, как кошка, чтобы они не услышали моих шагов и не проснулись. Благополучно завернув за насыпь, я расхохотался, как сумасшедший, и весело пустился вприпрыжку по дороге. Я чуть не кувыркался от радости.

Из золотистой кузницы зари вышло солнце. Я чувствовал себя свидетелем сотворения мира, ибо человек на рассвете сталкивается лицом к лицу с таинственной драмой космических начал. Солнечные лучи сверкали, и в них, как в увеличительном стекле, отражались камешки и пылинки, лучи играли над прохладными водами реки, кувыркались по лесистым холмам, тысячами фонариков освещали землю, которую должно было завоевать солнце. И земля ответила на тёплые объятия солнца, обнажив в улыбке белые зубы сладкой кукурузы, растущей на крутых дорожных склонах.

Я восхищённо шагал сквозь величественный праздник утра, забыв о Джевизлике и смерти. Как прекрасно быть живым!

Мне казалось, что я пробудился от чудного и тяжёлого сна, будто меня вовсе и не ссылали, а со мной произошло что-то непонятное, будто я заблудился, но потом нашёл дорогу и теперь спешу домой. Я шёл всё быстрее и быстрее, словно боясь опоздать в школу. Меня ждала мама. Ласточки с пронзительным писком кружили над нашим домом, окна спальни пылали в блеске утреннего солнца. Внизу в столовой пыхтящий самовар насвистывал старые весёлые мотивы, а тётя Азнив поджаривала хлеб на медной жаровне. Запахи чая, какао, хрустящих хлебцев с маслом… Отец уже ушёл в аптеку, его большая синяя кофейная чашка стояла на обеденном столе.

В ожидании меня мама смотрела на улицу.

— Не беспокойся об этом негоднике, он вот-вот появится, — сказала бабушка.

Мяукая, вошла в столовую наша кошка с высоко поднятым хвостом, — и в этот миг меня вывел из мира грёз громкий топот копыт. Оглянувшись, я увидел турецких кавалеристов со сверкающими копьями в руках, лёгким галопом спускавшихся по дороге. Неужели каймакам послал их вдогонку за мной? Я оцепенел от страха, но овладел собой, как только понял, что и одного жандарма хватило бы, чтобы поймать меня, и что эти солдаты к моему побегу никакого отношения не имеют. Я отступил в сторону. Один из офицеров нагнулся и спросил меня:

— Послушай, землячок, далеко ли отсюда до Трапезунда?

— Я не понимаю по-турецки, — ответил я по-гречески, покачав головой.

Они промчались дальше, а я стоял и любовался их копьями. Я не дал нужных им сведений, потому что слишком хорошо говорил по-турецки. Греческие мальчики не владели турецким так, как мы, и он мог заподозрить меня.