К вам обращаюсь, дамы и господа - [29]

— Ничего не может испортить тебе аппетита, обжора, — сказала тётя Азнив с бледной улыбкой.

Нас выстроили на школьной площадке. Прочитали наши имена по списку, после чего комиссар полиции нас снова пересчитал. Затем под конвоем полицейских со штыками наготове мы вышли из здания епархиального управления и медленно двинулись по улицам, как похоронная процессия. Жуя печенье, я оглядывался на знакомые здания, которые теперь, в час последнего расставания, стали для меня такими мучительно дорогими, что к горлу подступил комок. Хотя я совершенно не ощущал голода, однако подумал, что перед смертью, пожалуй, лучше съесть всё печенье в коробке.

Мы проходили мимо американского консульства, и я с тоской посмотрел на звёздно-полосатый флаг. Оттуда дорога спускалась к пляжу и шла зигзагом по всему берегу. Наши ноги утопали в густой пыли, лица обжигал горячий, словно из раскалённой печи, воздух. Ни у кого не было с собой даже узелка, хотя мы, вероятно, тоже направлялись в Месопотамию.

Проходя мимо крепости Ксенофонта, я увидел на холме развалины древнего армянского монастыря и вспомнил проведённые там счастливые дни. Дорога поднималась вверх от узкой долины Мельничной реки; и город, и море уже скрылись из виду. Ужас обуял наши души. Европа и цивилизация остались у нас за спиной, а мы очутились в кровавой пустыне Азии.

Примерно через час нам приказали остановиться. Башчавуш — старший сержант жандармов в голубых мундирах, сопровождавших нас на смерть, — поднялся па скалу и объявил, что нам ежеминутно грозит опасность нападения со стороны бандитов. Он предложил отдать ему наши деньги и другие ценности на хранение, намекнув, что за нашу защиту не помешало бы дать бакшиш — взятку.

Они построили нас вдоль дороги в ряд и ограбили одного за другим. Тёте Азнив пришлось отдать им все деньги: десять или пятнадцать фунтов золотом, шесть пиастров серебром и медью. Они забрали золото, а мелочь оставили ей. Опасаясь, что позже отберут и эти шесть пиастров, она отдала их мне.

Солнце палило обнажённую голову, и после печенья мне очень хотелось пить. Вардануш была в парижских туфлях на высоких каблуках и натёрла себе ноги. Одна полная грузная женщина, сильно вспотевшая, с распущенными по плечам седыми волосами, ковыляла в домашних шлёпанцах. Вдруг она упала на колени.

— Встать! — сердито приказал ей жандарм.

— Нет, уж лучше расстреляйте сейчас, — сказала она.

Тех, кто не могли идти, убивали на месте. Один жандарм остался подле неё, а остальные продолжили путь. После поворота, когда их уже не стало видно, в долине раздался выстрел. Через несколько минут жандарм с кровожадным блеском в глазках-бусинках нагнал караван.

Они дали нам немного отдохнуть в болотистой местности. Но нам не разрешили подойти к реке; воду мы пили из кишащего головастиками пруда со стоячей водой. Я окунал свою коробочку от печенья в грязный пруд и передавал её женщинам и детям.

Не успели мы отойти от места нашего отдыха, как вдруг я увидел в реке тело нагой женщины — река в этом месте была довольно мелкой. Её длинные волосы распустились по течению, вздутый белый живот блестел на солнце. Я заметил, что у неё отрезана одна грудь. Чуть дальше я увидел другое, на этот раз мужское тело, потом застрявшую в корнях дерева человеческую руку. Трупы становились обычным зрелищем, но когда я насчитал четырнадцать, тётя Азнив отругала меня и запретила смотреть на реку. Я никогда прежде не видел взрослых людей нагишом и смотрел на их тела с нездоровым любопытством.

Когда через несколько минут я снова посмотрел на реку, то увидел у берега длинную полосу пенящейся крови. Невозможно передать словами, какое впечатление оставила на меня эта ужасная картина, она и по сей день у меня перед глазами. Обнажившиеся корни деревьев и кустарников свернулись в клубок, как кровожадные красные змеи. Никто из нас не мог говорить, мы плелись молча, и наши лица были отмечены печатью смерти.

Я отчаянно молился, произнося в уме слова: «Боже, избавь нас от зла». Мне казалось, что господь благосклонен ко мне, что между нами возникла близость и взаимопонимание, и что пока я молюсь, со мной ничего не случится. Мне стало легче на сердце, и я даже приобрёл какую-то уверенность в себе, как человек, который получил радостные вести среди отчаявшихся людей, но хитро хранит их про себя.

— Не тревожься, — шепнул я тёте Азнив доверительно. — Я молюсь. Господь спасёт нас.

— Молись, дитя моё, молись. Я тоже молюсь, — вздохнула она.

Мы страшились приближения ночи. Об этом мы не говорили. Слова не были нужны, мы беседовали молча. Когда зашло солнце и долину смерти окутал покров темноты, шум реки стал слышнее. Я не знал, увидим ли мы снова рассвет.

Мы добрались до караван-сарая, примыкающего к мельнице, напились мутной воды, и нас погнали в мрак этой восточной «гостиницы». Тьма была кромешная. Мы жались друг к другу на голом полу, как овцы. В руках у меня была наполненная водой жестянка, и я крепко прижимал её к себе. Мы думали, что жандармы убьют нас здесь, а тела наши выбросят в воду. Река с адским шумом протекала, казалось, прямо под нами. Резню обычно устраивали по ночам. Река ревела, как тысяча диких зверей, изголодавшихся по нашей плоти.