К судьбе лицом - [97]

Или, может…

Из-за плеч слабо повеяло холодом. Тени, парящие над телами, взвыли, шарахнулись в разные стороны. Живые поёжились, и аромат надежды истаял.

Туда, где ступает Убийца, надежда старается не приходить.

– Он выехал сразу же после заката.

Если богу или чудовищу захочется – его не будут видеть люди. Убийца был незрим сейчас только для смертных, по обычному своему природному свойству.

Я видел его вполне хорошо.

– На Пелион?

Глупый вопрос. Бездарный. Рано или поздно сын Аполлона должен был догадаться: если он воскрешает смертных, значит, и наставнику поможет! Должен был схватиться за этот кувшин, влезть на колесницу, спешно отбыть к Пелиону.

Конечно, ночью. Днём целить надобно.

Родственники больных перекликались в саду диковинными птицами. Подходящими для моего мира птицами – с тягучими, печальными голосами. «Не выходил еще?» – «Ох, спаси нас боги!»

Они еще не знают, что исцеления больше не будет. Будет – вопль в Дельфах и окрестностях, когда Танат заберет всех, кто был ему обещан в этот месяц. И радость обретения переплавится в повторное горе.

Я отвернулся от сада. От рук, простёртых в сторону дворца. От роя теней, летающих над своими телами.

– Хорошо. Что сделал ты?

– Я рассудил, что время настало.

В серых глазах, за вечной пронзительной остротой взгляда прячется Олимп. Пиршественный зал – в последнее время пиры у Зевса начинаются по вечерам и затягиваются до утра. Тихий зал: смех окаменел в глотках, музыка примерзла к струнам Аполлоновой кифары. За столами не боги – мраморные изваяния богов. Искусные изваяния: Арес с поднятой чашей, Афина с поучительно воздетой рукой, Гефест, потянувшийся за медовой сладостью… Вокруг – скульптуры танцующих харит и муз.

Остановившиеся глаза. Приоткрытые рты. И холодный, неведомый Олимпу страх ползет из углов, страх, который однажды прицепился к черным крыльям – и вот, таскается с тех пор, не отстает.

Зевс замер на троне статуей воплощенного величия. У Величия нахмурены брови. Пальцы сердито стискивают золотой кубок.

Глаза устремлены на фигуру в сером одеянии, преклонившую одно колено.

Губы никак не хотят разомкнуться, выдавить единственное слово, будто Величие боится, что его жестоко стошнит.

– Говори, – падает наконец глухое, царственное. – Что ищет на Олимпе Танат Железносердный?

– Справедливости, – голос тих, но слово в клочья рвет плотную тишину.

Танат плохой рассказчик. Говорит мало, без красочных подробностей. Роняет слова как через силу. Но с каждым словом зал отмирает. Танцоры рискнули опустить занесенные для скачка ноги. Арес поставил кубок, похмыкивает, подпихивает локтем Диониса: совсем подземные ослабели, да? Дионис кивает и соглашается, что за это надо выпить.

Гера гладит по локотку Деметру. Этой, похоже, худо, у нее даже нос побелел. Взгляд – куда там Зевсовым молниям. Страшнее взгляд только у Аполлона, который уронил кифару еще на имени Асклепия, а потом уже только вздрагивал после «кровь Медузы», «воскрешает», «нарушает порядок, установленный богами», «окрестности Дельф», «более двух тысяч». Вздрагивал, подавался вперед, порывался что-то сказать, взглядывал на темнеющее лицо Зевса – и не решался.

Детки перед строгим отцом. Сидят, шелохнуться боятся (Афина застыла! Арес вконец онемел!). Взгляды – до смешного укоризненные: ябеда-корябеда, солёный огурец! Драма, древняя, как мир: с соседнего двора забежал обиженный, жалуется хозяину, а соседские сыновья-дочери свои игрушки ковыряют: хоть бы не на нас! А то папочка ка-ак рассердится, а тогда уже – ого-го. Тогда уже можно пониже спины ой, как словить – правда, орудие наказания будет не деревянным, не кожаным…

Белым, яростным.

Чудный, сработанный из кристальнейшего хрусталя потолок зала потемнел. Это белые облака Нефелы скрылись за темно-серыми шкурами набежавших туч. Громовержец встал с трона – и даже Гера потупила глаза, чтобы ненароком не посмотреть в гневный лик мужа.

– Хорошо, – голос мрачным раскатом пронесся по залу. – Тот, кто посмел нарушить порядок, установленный богами, будет наказан. Возвращайся к своим обязанностям, Жестокосердный. Скоро получишь свои жертвы.

Аполлон все-таки поднялся, начал сердито: «Мой сын…»

Я не стал смотреть дальше. Голоса умирающих и родственников покойных доносились всё явственнее, кто-то уже колотил в дверь: «Асклепия бы нам! Пришли…»

– Когда? – спросил я.

– Вестник укажет. Ему стоило труда отговорить Громовержца от немедленной кары.

Воображаю, какие доводы приводил Гермес. Наверное, все больше о незаконченном пире говорил. Или о том, что справедливость надо творить эффектно. А уж божественную – вдвойне, чтобы в песнях осталось.

Долий, помнится, сомневался, что нужно посылать Убийцу. «Владыка, ну, давай я, а? Нашепчу отцу, что, мол, этот Асклепий богов позорит, что я из Дельф ни одной тени не увожу… А то ведь твой гонец с его-то выражением лица только взбесит Громовержца. Тот ему с порога откажет – как следует и не выслушивая».