К судьбе лицом - [90]

Долго смеялись, отошли нескоро. Атропос еще все прыскала, пока нити резала. У десятка смертных наверняка была веселая смерть.

– Ну… подрос, – выговорила наконец, и слова попрыгали – мелкие, со смешочками, как прежде. Руки, натертые варевом Гекаты, бодро засновали в путанице разноцветных нитей. – Ума набрался, гляди-ка.

– Наглости… – хмуро прилетело от Клото.

– Наглости – как не треснет, – согласилась Атропос. – А ведь, наверное, ты понимаешь, насколько многого просишь. Месяц… целый город… только надрезать – и оставить… Взамен-то что, а, невидимка? Или так – за красивые глазки? Или потому что ты Кронид? Владыка? За богатства твои? Или, может, шлем отдашь? Так за это мы тебе такое не дадим, не думай…

Я отошел – устал ходить вдоль серой стены. Солнечные лучи обегали мою тень, причудливо извивались, скорее стремились в чашу, а оттуда – пролиться золотом на веретено…

Стоять посреди этой комнаты под взглядами троих сестер оказалось неожиданно легко.

– Вы дадите мне все, что нужно, а если будет надо – и втрое больше. Потому что я – любимчик. Урод с раздвоенной нитью, свиток которого переписали в самом начале. И поэтому я могу переписывать другой свиток. Ее свиток.

Даже то неизбежное, что прописала там мать-Гея своей плодоносной силой и тьмою Тартара.

– Ты любишь спорить, Атропос? Я могу поспорить со всеми вами троими. Поставьте этот месяц отсрочки для умирающих жителей Дельф. А я поставлю, что вы захотите. Свой мир. Бессмертие. Свою нить – что выберете? Мы будем спорить на то, что случится, когда плоды матери-Геи, которые она выращивает на Флеграх, созреют. Когда Гиганты – лекарство против победителей Титаномахии – пойдут на Олимп, и на Олимпе не найдут лекарства от них. Давайте спорить на то, что тогда откроются врата Тартара, и вам нечего будет резать и вить, потому что не станет ни рождающихся, ни умирающих. Поспорим, останутся ли стоять эти стены, когда Олимп будет падать в руины – я поставлю на то, что вряд ли останутся. Еще можем поспорить, сколько милостей окажут вам освобожденные титаны и Гиганты: больше, чем остальным олимпийцам или поровну? Принимайте мою ставку: это будет захватывающий спор.

Пряхи молчали. С лиц у них мокрой полотняной маской сползал смех, а взамен…

Я видел это выражение на усталой физиономии Вестника, когда тот вернулся с Флегрейских полей.

Наверняка, и на моем лице что-то подобное красовалось после рассказа Гермеса.

– Вы же тоже не знаете, как их остановить, – бросил я. Вышло сипло и отрывисто.

Лахезис замотала головой с таким простодушным детским огорчением, что я чуть не расхохотался. Мать-Гея посадила в лужу вместе с Олимпийцами даже Прях.

– Мать… – тихо начала Клото. Я пожал плечами.

– Может, и она не знает.

Ананка не знает. Вездесущая, вращающая ось мира. А умирающий кентавр, которого под хорошее настроение навестила Гея, знает.

И потому вы дадите мне все, а понадобится – и больше. И будете молиться, чтобы Хирон сошел в мое царство за своего друга, славного врачевателя.

– Дадим, любимчик, – скривилась Атропос.

– Будем, любимчик, – набычилась Клото.

Лахезис – эта оказалась быстрее всех. Мойра хрустнула яблоком и осведомилась деловито:

– На что спорим – счет пойдет не меньше, чем на тысячу нитей?

[1] Арахна – лидийская ткачиха, вызвавшая на соревнования в мастерстве Афину и за это превращенная богиней в паучиху.

Сказание 9. О живых мертвецах и мертвом бессмертном

Всяких целителя болей, Асклепия петь начинаю.

Сын Аполлона, рожден Коронидою он благородной,

Флегия царственной дщерью, на пышной Дотийской равнине,

Радость великая смертных и злых облегчитель страданий.

Радуйся также и ты, о владыка! Молюсь тебе песней.

Гомер. Гимн к Асклепию

Почему здесь, над черными водами, так легко вспоминается жара?

Настоянный на соке фруктов воздух. Хрустящие, ломкие листья, ящерицы, лениво выползающие в тень. Наливные гроздья винограда, ложащиеся в ладонь, как груди девушки.

Жаркое лето после дождей. Деметра, довольная встречей с дочерью, задержавшейся в подземном мире, вскармливала соками травы, а нимфочки лениво перехихикивались под деревьями: «Ах, теплынь, ах, цветы! Что-то Персефона печальная вернулась, наверное, в ссоре с супругом…»

Почему-то немного обидно, что мы тогда не поссорились.

Может, стоило обернуться. Выхватить несколько минут… часов. Обронить пару резких слов, чтобы она полыхнула медным пламенем, расколотила бы о стену пару сосудов с благовонным маслом. Закричала бы: «Ты! Со своими интригами! Со своим миром!!» Чтобы в мире хмыкали, как на Олимпе: «А, милые бранятся…»

Зря я не озаботился, может, тогда помнил бы не жаркое лето, а ее. Потому что, сколько ни вспоминаю: она повсюду, но не тогда.

Встречи мелькали жемчужинами, летящими с разорванной нитки. Смутно вспоминается: мы же совсем не говорили после визита Гермеса: так, какие-то суды…

И когда она поняла, что не может больше задерживаться, и ушла, прошептав: «И ничего не скажешь напоследок?»