К судьбе лицом - [56]

Прохладные губы ткнулись в висок. Что за чушь, Судьба никогда меня не целовала.

– Ты не пришел из-за матери?

В воздухе разлилось благоухание нарцисса.

Я пожал плечами, вглядываясь в вечную битву – огонь и тень.

Собственную жену не могу любить, когда в доме теща…

Медные локоны казались раскаленными, высвобождаясь из торжественной прически, огненными струями стекая на хитон. Одна особенно упрямая прядь упала на лицо, скрывая усмешку.

– Она собиралась проговорить со мной всю ночь, но когда я в очередной раз напомнила, что ночь тут вечная… Сказала: «Иди. Ублажай муженька, небось, заждался». Идти пришлось немного дальше, чем я рассчитывала.

Пламя прилипло к черным камням, приникло – не оторвешь. Так, будто это ему пришлось перенести восемь месяцев голода и пустого ложа, будто это оно глушило порывы тела предвкушением этого дня…

Восемь месяцев, Тартар побери Зевса за решение, которое он вынес!

– Ты разве не соскучился? – прошептала она за секунду до того, как я накрыл ее губы своими.

Умирающий не припадает так к чаше воды.

Тонущий в морских пучинах менее жадно хватает воздух.

И от одежд, пропитанных смертоносным ядом, избавляются не так быстро.

Камни больше не смели впиваться в кожу – плавились, униженно растекались от жара страсти. Пылал Флегетон, заливая красноватыми спелыми отсветами переплетающиеся руки, забирая последний воздух – его и так не хватало на вздох, и каждый вздох приходилось рассекать, делить на двоих, отвоевывая друг от друга в поцелуях…

Огонь и базальт? Нет, это внизу, где в бессильной зависти стонет Флегетон.

Здесь, на площадке – огонь и огонь. Словно пламени наконец удалось расплавить камень, и их больше не разделить. Искры, летящие от огненных вод, падают на гиматий, заменивший ложе, прожигают насквозь, сыплются на влажную кожу и гаснут стыдливо: менее горячи, чем ласки. Огненные воды буйствуют и ревнуют: на них больше не обращают внимания, воды недоумевают: что за два языка пламени отделились от них и сплелись на черном базальте? Воды поддерживают – взметывая ввысь огненный вал. Он взлетает – и падает вниз на базальтовое дно, признавая поражение.

– …что она понимает, эта Киприда. Если со всеми – то лучше всех? «Чему ты могла научиться со своим престарелым ужасом во плоти…» Если бы она дала Аресу отставку на восемь месяцев – узнала бы…

Пламя наконец угомонилось. Пыл безумства прогорел, и Флегетон ворочается в своем русле сонно и утомленно.

Хмель больше не течет по венам – вытеснен более приятными ощущениями. Блаженная истома погружает в дремоту, и голос жены кажется продолжением ладошки, скользящей по груди.

– Этой карой была я, верно?

Мысли не желают выплывать из мутного марева наслаждения – гуще стигийских туманов.

– А карателем – ты. Разве есть для матери мучение страшнее – знать, что твою дочь насилует властелин подземного мира.

Теперь она, рассеянно улыбаясь, проводит пальцем по моей щеке – одинокий корабль движется по морю. Корабль налетает на внезапные рифы – по скулам заходили желваки.

Туман из головы выметен ледяным ветром, и мысли больше не плавают: не в чем, вот-вот каменистые отмели покажутся…

– Я помню ее… когда вернулась тогда к свету. Тень… еще немного – и она сошла бы за мной в твое царство по естественной причине. С каким криком она бросилась мне навстречу… А потом она слушала волю Зевса о моем браке, будто свой приговор. По сравнению с этим твои казни более милосердны.

Наверное, Сизиф, который устал даже проклинать и с тупой покорностью катит в гору свою участь, с этим бы не согласился. Или Тантал, к которому на берег регулярно наведывается кто-нибудь из свиты: покушать в окружении красивых деревьев, на берегу прозрачной речки. Алчные взоры, стоны и проклятия казнимого никого не трогают.

– Ты выполнял волю Зевса? Или все же хотел меня?

– И то, и то.

Вернее, ни то, ни это. Просто однажды я поспорил с братом, посетил Нисейскую долину – и мне показалось, что стихия глупой Афродиты решила метнуть в меня молнию.

Странно – она все еще улыбалась. Убрала с моего лба прилипшие волосы. Медленно проследила пальцами морщину между бровей, попыталась разгладить – куда там! Обвела плотно сжатые губы с вечно опущенными уголками.

– Может, если бы ты… – начала шепотом и осеклась. – Знаешь, она так и бросается мне на грудь, когда я возвращаюсь. Будто я могла остаться здесь навсегда. А когда я ухожу – рыдать начинает за десять дней, так, что вся земля умывается дождями. И каждый раз уговаривает остаться еще на день… А если ко мне взывают герои – начинается одно и то же: «Как это ты пойдешь? Туда? Одна?! К нему?!»

– Твоя мать вообще способна посмотреть на тебя как на взрослую?

Сейчас это было трудно. Раскрасневшаяся, щедро облитая отблесками огненной реки, ослепительная в своей прелести, Персефона казалась совсем юной, и только улыбка – мудрая, исполненная житейского опыта – напоминала о правде.