К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама - [11]

Подчеркнем: «чужое слово» не всегда допустимо игнорировать. Так, если в произведении какая-то фраза дана курсивом или в кавычках, если в тексте обнаруживается примечание с указанием автора (как в стихотворении «В изголовье черное распятье» к словам «подводный камень веры» стоит примечание – «Тютчев» [Мандельштам 1990б: 134]), если, наконец, произведение отсылает к культурным и литературным явлениям (Аид, Дон Жуан и т. п.) и вообще каким-либо образом маркирует отсылку к чему-либо, то игнорировать это невозможно (см. также: [Минц 1973/1999]).

Проблема обнаружения подтекстов заключается еще и в том, что они часто возникают в тех фрагментах стихов Мандельштама, где, казалось бы, ничего, кроме слов самого поэта, нет. А поскольку широкая теория интертекстуальности утверждает, что все слова – чужие, то возникает и убежденность, что к каждому слову нужно особое, интертекстуальное отношение, которое читатель непременно должен учитывать[7].

Подведем некоторые итоги. Опровергнуть теорию «подтекстов» невозможно, потому что она иногда работает. В ней есть сильные и слабые стороны. Сильные стороны заключаются в пристальном внимании к литературной традиции в целом и к цитации у Мандельштама. В частности, и благодаря этой теории творчество поэта было канонизировано, а многие тексты – спасены от забвения (пребывания в архиве), и в этом ее важнейшее историческое значение.

Вновь объяснять слабые стороны мы не будем – они изложены выше. Если обобщать сказанное: это сложившаяся в определенных исторических условиях практика чтения, которая базируется на субъективных решениях исследователя, находящегося в позиции интерпретатора текста. Этот гипотетический исследователь навязывает свое прочтение каждому конкретному читателю и сообществу, считая его единственно правильным. Он придает излишнее значение «чужому слову» и наделяет его свойством смыслообразующего элемента.

Последствия работы этой теоретической машины (в которой – подчеркнем – есть необходимые и полезные элементы) заключаются в том, что в интерпретативном сообществе литературоведов Мандельштам превратился в переусложненного поэта, а интертекстуальное прочтение какого-либо его стихотворения стало своего рода тестом Роршаха. Картинка – непонятна, ассоциации – произвольны, но смыслов – великое множество. Причем все они сводятся к предшествующим текстам, будто поэт сам ничего и не сказал, а нарезал и перемешал в разных пропорциях цитаты и приправил множеством аллюзий.

Мы имеем дело с паттерном восприятия и толкования литературного произведения, который исторически обусловлен, но которому придан статус естественного и объективного подхода. Он абсолютизирует сам себя, а область его применения давно не ограничивается только Мандельштамом (это, впрочем, тема для отдельного исследования). Потенциально каждый новый акт интерпретации, базирующийся на этом паттерне, – вне зависимости от того, рассматривался ли текст ранее или нет, – сулит открытие новых неуловимых связей с традицией, шифров и тайных смыслов, выявляемых только в таком интерпретационном режиме и доступных в основном членам интерпретативного сообщества.

Оптика Бурдье [2005] предлагает видеть в этом не только влияние въевшейся практики чтения, но и динамику существования научного поля. Так, на точке входа исследователю известно, что символический капитал приносят интертекстуальные прочтения, которые предлагаются центральными фигурами, а также транслируются через мандельштамоведческий канон. Соответственно, для продвижения к ядру поля исследователю необходимо выдавать интерпретации, которые могут быть приняты авторитетными агентами. Поскольку изучение стихов Мандельштама практикует, в общем, один доминирующий тип их описания, логика обстоятельств требует постоянного усложнения интертекстуальных прочтений, иначе заведомо более простые интерпретации не будут способствовать продвижению внутри поля.

Идет как бы необратимая игра на повышение (со всеми возможными последствиями). Ее правила устроены таким образом, что появление новых интертекстуальных трактовок поддерживает или все больше легитимизирует продукцию центра научного поля и образцовые работы о поэте, составившие своего рода пантеон (центральные фигуры могут не принимать новые усложненные прочтения и видеть в них крайность / перегибы / излишнюю «мудреность» и т. п.). Для участников поля (как центральных, так и периферийных) все это приводит к переживанию коллективной идентичности, основанной на «правильном» чтении Мандельштама, на общем понятийном языке.

Характерно при этом, что из поля вытесняются не только авторы, предлагающие излишне сложные и мало обоснованные прочтения, но и авторы, придерживающиеся других методологических позиций. Приведем лишь один пример, разумеется относящийся к прошлому. Погруженный в научную литературу читатель может заметить, что из пантеона первопроходческих работ о поэте практически выпали труды С. В. Поляковой (1914–1994). Хотя на нее периодически ссылаются и хотя ее штудии нуждаются в корректировках и уточнениях, ее представление о поэтике Мандельштама учитывается редко. Нам представляется, что основная причина заключается в том, что Полякова не придерживалась магистральных тенденций и предлагала не вполне конвенциональное описание поэтики Мандельштама. В частности, исследовательница отказывалась видеть в стихах поэта о культуре сложный конгломерат подтекстов и аллюзий, хитросплетенный поэтический замысел, «дешифровка» которого доступна только литературоведу, и описывала их как тексты, задача которых – показать «объект как бы с птичьего полета, так что глаз схватывает лишь общие его очертания» и в которых заметен перевес «надрассудочного над рациональным и бутафории над подлинным материалом» [Полякова 1997: 66].