К неведомым берегам - [3]

Поминают в этих беседах нередко и хвастливые рассказы пьяного Делиля. Как-никак прожил человек в тех краях целых семнадцать лет. И хотя, конечно, привирает немало, не без того, все же ведь что-то в его рассказах правда?

Хочется верить: есть где-то на свете вольная страна, куда еще не добрались царские пристава и сборщики ясака. Где по берегам светлых рек шумят вековые, дремучие леса, полные непуганых зверей и птиц. И можно в тех лесах укрыться, срубить избы из смолистых бревен, поставить баньку, часовенку. А вокруг пустить пал по кустам, вспахать пашенку, посеять хлеб, разбить огород. В хозяйских руках любая земля родить будет. Много ли мужику надо?

Для мужичьего рая и Земля да Гамы вполне сгодится, только бы существовала на свете. Об этом шепчутся в темноте вечером на нарах в душном и холодном трюме матросы, раскачиваясь в брезентовых подвесных койках, и солдаты, лежа вповалку на тощих тюфячках прямо на трюмном настиле, сквозь тонкие доски которого из глубин океана так и тянет ледяной сыростью. Шепчутся, тревожно прислушиваясь, как тяжело ударяет в борт набежавшая волна — совсем рядом, над самым ухом. Только тоненькая доска от нее отделяет — от волны, от бездонной водяной бездны...

Притихнут, послушают — и снова шепчутся, пока не крикнет зло с палубы, заглянув в люк, желчный лейтенант Плаутин:

— Разговорчики! Кошек захотели?

Плаутина не любят, побаиваются. У него противная привычка ходить бесшумно и быстро, словно подкрадываясь, и вдруг возникать неожиданно — даже перед капитаном.

А Морской Устав строг, сочинял его сам царь Петр: «Никто из обер- и унтер-офицеров не должен матросов и солдат бить рукой или палкой, но следует таковых, в случае потребности, наказывать при малой вине концом веревки толщиною от 21-й до 24-х прядей...»

Все замолкают, затаиваются в своих углах — и один за другим проваливаются в тяжелый, с храпом и вскриками, сон. И снятся им дремучие леса над светлыми водами...

Двенадцатого июня уже всем стало ясно: искать долее Землю да Гамы бесполезно. Уже несколько дней корабли плыли в тех местах, где Жозеф Делиль размашисто нанес ее на карту, а никаких признаков земли не было и в помине. Лот на канате длиной в сто саженей не достал дна.

В четвертом часу дня со «Святого Петра» подали сигнал, чтобы легли в дрейф. Когда корабли сблизились, лейтенант Свен Ваксель прокричал в разговорную трубу, что капитан-командор желает иметь консилиум.

День выдался холодный, пасмурный. Солнце прорывалось сквозь низкие тучи изредка и ненадолго. Ветер, хотя и небольшой, дул как-то беспорядочно, порывами, часто меняя направление и развертывая корабли то одним бортом, то другим. Офицерам приходилось переходить с места на место.

Стоявший рядом с Вакселем Беринг кутался в плащ, смотрел из-под низко надвинутой треуголки куда-то в сторону, в океанскую даль.

Сейчас, когда офицеры собрались возле своих капитанов, разделенные полоской неспокойной воды, сразу стало заметно, какие они разные на каждом корабле. На «Святом Петре» все опытные, пожилые, под стать командору: плечистый Свен Ваксель, длиннобородый патриарх Андрес Эзельберг, плавающий уж, почитай, полвека. Помоложе только неторопливый, уверенный Софрон Хитрово. Все штурманы отменные.

На «Святом Павле» все офицеры русские и гораздо младше. Даже худощавый Чириков выглядит моложе своих лет. Только ранняя седина да морщины, изрезавшие лицо, выдают его возраст. Впрочем, морщины рано появляются у моряков — от ветра, от постоянной привычки щуриться и вглядываться в даль. И седина рано осыпает головы капитанов — от постоянных опасностей и трудных решений.

А может, это и лучше, что молоды у него офицеры, думает Чириков. Больше у них энергии, сил, но и опыта хватает... На Чихачева вполне можно положиться, старший офицер не подведет. Всегда спокоен, давно плавает, подольше самого Чирикова. Да и Плаутин надежен, хотя характером наградил его господь тяжелым, но смел, дело знает. И младшие штурманы не подведут. Дементьеву капитан недавно с чистой совестью записал в послужной список, что он в своем ремесле опытен и к службе ревностен. И люди его уважают, любят.

Нет, грех жаловаться, веселеет Чириков. Даже самый молодой у него — мичман Иван Елагин, и тот успел себя превосходно зарекомендовать, за два прошлых лета обошел на шлюпке, весьма точно нанес на карту и подробно описал Камчатское побережье.

Начинается консилиум в открытом океане. Багровея от натуги, Свен Ваксель кричит в трубу, что, пожалуй, настало время изменить курс и держать по правому компасу на норд-ост. Что думают насчет того господин капитан Чириков и его офицеры?

Давно служит Свен Ваксель в России, но так и не научился хорошо говорить по-русски. Смешно коверкает многие слова, не все и поймешь.

А сам командор молчит, насупился. Большие, слегка выпученные глаза под круто изогнутыми густыми бровями придают его круглому, нездорово опухшему лицу какое-то совиное выражение.

Желчный Плаутин хочет сказать что-то злое, но Чириков опережает его вопросом:

— Как будем решать, господа офицеры? — И, как положено по Уставу, обращается сперва к самому младшему: — Ваше мнение, мичман Елагин?