К небу мой путь (Небо - моя обитель) - [62]

— Я не хочу уезжать! — закричал он. — Что пользы от моей работы, если у меня нет дома, ради которого стоило бы работать?

Он закрыл лицо руками.

— Мне не хочется жить, — сказал он глухо. — Все не так!

Лотти приблизилась к нему, потянула за руку, но он все прижимал руки к лицу и глухо мычал, словно его мучила сильная боль.

— Джордж, послушай меня, — ласково заговорила она. — Ты самый чудесный человек из всех, кого я знаю… Но это совершенно разные вещи. Будь откровеннее, смотри на вещи просто. Понимаешь? Будь ласковее с Робертой.

Он опустил руки, взглянул на нее.

— Могут ли принципы быть важнее людей, живущих по этим принципам? — спросил он.

— Но никто не живет строго по правилам, Джордж! — воскликнула Лотти, и улыбка слабо проступила на ее суровом лице. — Я полагаю, нам всем позволительно делать время от времени некоторые исключения. Иди же попрощайся с Робертой.

Роберта молча вошла в гостиную. Он поцеловал их обеих и, хотя было еще только девять часов, пошел на станцию. Он бродил по вокзалу, возбужденный новыми мыслями, затем зашел в какой-то магазинчик.

— У вас продаются трубки? — спросил он.

— Да.

— Я хочу купить… хочу купить трубку. Мне еще нужен табак, самый лучший из того, что у вас продается.

Забрав покупки, он отправился в курительную комнату, чтобы взглянуть на свои дела с другой точки зрения.

Глава 13

Джордж Браш кое-что теряет. Последние новости об отце Пажиевски. Мысли по наступлении двадцатичетырехлетия

По-прежнему Джордж Браш разъезжал по Техасу до самого Абилина и обратно, жил в поездах, автобусах, такси и в полупустых гостиницах — где угодно, только не дома. Свободные вечера он проводил в публичных библиотеках и в неторопливых прогулках по городу, в котором случилось остановиться. Он запретил себе думать о своих семейных обстоятельствах и гнал прочь уныние, охватившее его; он уверял себя, что все вокруг приносит ему радость: и работа, и воскресные дни, и книги, которые он читал. У него остались два утешения, которые отчасти умеряли его отчаяние; одно из них — трубка, другое — немецкий язык: он взялся учить немецкий язык. «Каулькинс и компания» решили издавать самоучитель немецкого для первого и второго годов обучения. Браш, как всегда, захотел проверить его качество на собственном опыте. Он заучивал наизусть примеры и выполнял все упражнения. Он даже нашел три опечатки. Он выучил на память «Du bist wie eine Blume»[22] и «Лорелею»[23]. Он начал разговаривать сам с собой по-немецки. Он не жил больше по закону Добровольной Бедности. С получением денег от Херба он стал почти богачом: у него набралось более восьмисот долларов. Он купил себе портативный граммофон и, пока одевался, брился и т. д., слушал учебные немецкие грамзаписи. Он превратился в горячего поклонника немецкой литературы, особенно классики, и старался разговаривать по делам службы с преподавателями немецкого языка исключительно по-немецки. Каулькинсовский самоучитель расходился в большом количестве.

Но все эти утешения были скорее кажущимися, нежели настоящими. Они не могли избавить его от глубокой тоски, переходящей почти в физическую боль, которая охватывала его каждый раз, когда во время вечерней прогулки через полузашторенные окна он видел мирное счастье какой-нибудь американской семьи или когда, заходя в церковь, понимал, что старые добрые христианские гимны больше не рождают в нем прежнего неизъяснимого восторга. Порой целые ночи проходили без единого намека на сон; иногда он садился за стол, начинал что-нибудь есть и вдруг обнаруживал, что у него совершенно нет аппетита.

Наконец наступил день, когда Браш совершил последнее открытие: он больше не верит в Бога. Эта мысль отозвалась в нем так болезненно, словно ему ампутировали руки или ноги. Первым его чувством было изумление. Он оглядывался вокруг, будто что-то потерял и потерявшаяся вещь должна вот-вот обнаружиться. Но потеря почему-то никак не отыскивалась, и изумление постепенно сменилось бесстыдной иронией. Перед сном он по привычке становился у кровати на колени, чтобы прочесть вечернюю молитву, но тут же, опомнившись, вскакивал на ноги. Смущенный, с чувством непонятной вины, он торопливо прятался под одеяло и долго лежал, устремив глаза в потолок, мрачно подсмеиваясь над самим собой. «Es ist nichts da, — громко твердил он в темноту фразу из учебника, — gar nichts»[24].

На какое-то время это его даже воодушевило и вызвало прилив новых сил. Он стал больше улыбаться и вступал в разговоры со случайными попутчиками в поездах и с соседями по гостиничным номерам. Теперь он чаще гулял по вечерам и смеялся долго и громко по любому поводу. Он начал безрассудно тратить деньги; вместо прежних скромных обедов за шестьдесят центов теперь он заказывал себе солидные долларовые: отбивную с двойным салатом или хороший кусок колбасы с картофелем.

Каждый раз, когда он приезжал в Техас, что-то происходило с ним: он чувствовал самое натуральное физическое недомогание. Однажды в Траубридже, небольшом городке в западной части штата, почувствовав себя весьма отвратительно, он решил сходить в больницу. Врач, обследовавший его, пришел в ужас и забил тревогу. Браш оказался весь напичкан болезнями. У него был амебиаз и показания на синус аорты; выявились ревматизм и явное разлитие желчи. У него отекли бронхи и начинала развиваться астма; в сердце слышались шумы. Весь его организм, казалось, был подвержен невидимому, но неуклонному разрушению, и с каждым днем Брашу становилось все хуже. Ему пришлось на несколько недель лечь в больницу, где он пролежал все эти дни почти без движения, ни слова не говоря, отвернувшись лицом к стене. Он лишь произнес несколько фраз из «Короля Лира», плохо переведенных на немецкий. Браш по-своему понимал все, что с ним происходит, и при случае попытался изложить доктору собственную теорию болезней, но, не сказав ничего вразумительного, закончил свое объяснение словами: «Ich sterbe, du stirbst, er, sie, es stirbt; wir sterben, ihr sterbet, sie sterben, Sie sterben»